Гусиный остров - [15]
А Борис спросил:
– Когда тащить-то, знаешь?
Леонтий точно не знал: не учили его рыбачить. Но он боялся, что ребята просмеют его, и кивнул: знаю, мол.
Теперь он был один.
Его обступила осока, и мальчуган вытягивал шею, чтобы видеть поплавок. Смотреть не давало солнышко – оно заняло всё озеро, куда ни посмотри. И ещё было трудно дышать из-за болотной духоты. Вдобавок удилище то и дело сползало со скользкой осоки, и его приходилось придерживать.
Вот и сейчас оно поползло. Что ты будешь делать! Леонтий не удержал его одной рукой, ухватился двумя, но оно потянуло его лодку.
– Эй! – осердился Леонтий, упираясь пятками в землю. – Эй! Эй! Эй!
То туда, то сюда, как канат, они тянулись с удилищем! То оно его, то он его… Оно маленько присмирело, и Леонтий положил его на плечо, спиной к воде, как бы впрягся в удилище, отволок подальше от озера. Нитка лопнула – он чуть не упал и оглянулся.
Позади тяжко била хвостом рыба из тёмного золота, разевала рот и хлопала жаберными крышками.
Леонтий не знал, как её назвать, никогда прежде не видел такой золотой рыбы и некоторое время ждал, что она заговорит человеческим голосом.
А потом ему немедленно захотелось показать её матери. Мальчуган положил золотую рыбу в подол рубахи и побежал домой.
Исток он пролетел на одном дыхании, и на глубине рыба было затолкалась у него в рубахе, но на суше она притихла.
Всю обратную дорогу он даже не присел. Радости-то, радости-то сколько!
Дома мать стирала бельё в корыте.
– Мама! – с ходу закричал Леонтий. – Мама, я золотую рыбу поймал!
Он вывалил добычу рядом с корытом на гусиную травку и перепугался: та ли рыба, не подменили ли её?
Рыба не шевелила жабрами, вся потускнела, и прежнего золотого блеска не было.
– Кто тебе дал? – спросила мать.
– Я сам поймал.
Она смотрела на него с недоверием, и он твёрже твёрдого выговорил:
– Я сам поймал! Вон у неё изо рта твоя нитка торчит. А на ней – мой крючок!
Мать поцеловала сына в макушку, вынула крючок из рыбьего рта и сказала:
– Это линь. У тебя вся рубаха в линёвом масле. Ты сними её, я постираю.
Остаток дня Леонтий ходил без рубахи, в одних штанах. Другие рубахи у него были, но и они попали в стирку.
Вечером мать зажарила линя на сковородке, подала к столу, и в это время пришли Толя Долгий и Борис – удилище Леонтию занесли, что он на радостях оставил в лугах.
– Поймали чего? – спросила мать.
Они постояли на порожке и ничего не ответили.
Мать усадила их за стол и сказала:
– Линя отведайте. Леонтий поймал, кормилец.
Гости не улыбнулись на слово «кормилец» и почтительно посмотрели на Леонтия и на сковородку, где еле-еле помещался линь, разрезанный на ломти.
Мальчуган положил им в тарелки по самому толстому ломтю и сказал, точь-в‑точь как дедушка, в честь кого его назвали Леонтием:
– Кушайте на доброе здоровье.
Он радовался тому, что гости едят, шмыгая носами, и похваливают, как мама хвалит его. А сам ел мало, потому что давно замечено, что всякий охотник любит угощать своей добычей, да не всякий любит ею угощаться…
Двое в седле
Зазеленела степь, и ветер издалека приносил в посёлок нежнейший, с горчинкой, запах тюльпанов.
Таня оседлала Пургу – светло-жёлтую лошадь с чёрным хвостом и гривой.
И задумалась: «Ехать по цветы или не надо?»
Укорила себя:
– Собираюсь и никак собраться не могу.
Она протяжно свистнула, и Пурга опустилась на колени. Девочка взобралась в седло, посидела, как пряжу разбирая спутанную гриву лошади.
– Поехали, Пурга.
Та прядала ушами, а подниматься не собиралась.
– Ехать в Тихую долину далеко. Засветло приедем – к ужину вернёмся. Я тебе гриву дождевой водой вымою.
Пурга встала и пошла ни шатко ни валко, задевая копытом о копыто, отчего подковы гремели, и было понятно, что держатся слабо.
Самое время подковать или на лето расковать кобылицу, чтобы босиком, без железной обувки побегала она по росе, чтобы ноги у неё отдохнули.
Таня встряхнула поводья, выпрямилась и увидела, что степь раздалась, а небо стало выше и всё-таки ближе к девочке.
Озимые обступали дорогу, стлались до небосвода, лоснились, и ветер с отдыхом гнал по степи, как по морю, зелёные волны. Они подкатывались под ноги лошади, закипали прибоем и пахли хлебом. Вились жаворонки и пели песни о том, что лучше этой степи нет места на земле – во всяком случае, они не встречали лучше.
– Легче, Пурга, легче! Тебе нельзя спешить.
Но кобылица не слушала всадницу и, высоко задирая косматую голову, неслась среди холмов по Тихой долине. Предчувствие встречи с цветами и чего-то ещё сжало и отпустило сердце Тани.
Без приказания Пурга легла на траву, и девочка, как с горки, скатилась с лошади. Таня шла по Тихой долине, а цветов не было. Она нагибалась и пальцами искала и не находила в жирной земле луковицы тюльпанов.
Местность пошла незнакомая с водороинами и овражками, каких прежде не было, и Таня остановилась. Там, где она только что прошла, следа не осталось и трава распрямилась до малой травинки.
Да и там ли она прошла?
Куда теперь?
Пурга бы вывезла куда надо, да не видно её.
Где ж она?
Таня потерянно свистнула и не расслышала самоё себя.
Она собралась с духом, свистнула раз, другой, третий, отчётливей, звонче, и топот, словно эхо, отозвался на её усилия.
