Гуси-лебеди летят - [40]

Порфирий вздрагивает:

— Не распекай хоть ты меня, Себастьян, не распекай.

— Пусть тебя черти на том свете распекают! А у меня есть другая работа.

Бандит безнадежно махнул рукой:

— Теперь будет кому распекать и на этом, и на том свете. На это не надо большого ума. Насмотрелся на тех, кто умеет распекать и упекать… А помнишь, Себастьян, как мы с тобой когда-то в церковноприходской на одной трехместной парте сидели? Ты с одного края, а я с другого.

— А теперь стоим как на двух краях земли… Видишь, когда школу вспомнил? Чего ты с этим словом не прибежал ко мне перед тем, как в банду поехал? Ты же не глупый человек.

— Почему? Потому что злоба не держится возле ума, — как-то на глазах осел Порфирий.

Дядя Себастьян пристально посмотрел на него, сдержал гнев и спокойнее спросил:

— Какая еще напасть крутит тобой?

— Неизвестность, только она, потому что не знаю, каким будет мой судный день… Ты, может, где-то тихонько подскажет, что именно завело меня в леса. Я озлобился, Себастьян, озлобился и вконец запутался.

— Почему же ты запутался? Пожалел хлеба, а души — нет?

— Даже немного не так, Себастьян… Вот тогда, когда у меня выгребали зерно и душу, одна мысль как пополам разрезала мой мозг: разве это жизнь, когда свой своего начинает поедать, когда свой на своего смотрит, как на врага? И это меня погнало в черный угол. Да разве только меня… Что теперь мне делать на этом свете?

— Пока садись за стол! — приказывает дядя Себастьян и, о чем-то раздумывая, смотрит в окно.

Порфирий садится за стол с другого конца, подальше от бандитского и императорского оружия, а дядя Себастьян кладет перед ним плотный, как жесть, лист бумаги, чернильницу, ручку.

— Пиши!

— Что именно? — берет ручку в грязные с большими когтями пальцы.

— Пиши, что ты, сякой не такой, навеки порываешь с бандитизмом, со всей контрреволюцией, с беспутством, признаешь законы Советской власти и не будешь, как элемент, принимать участия в политике. Понятно?

— Нужна мне эта политика, — обеими руками отгоняет что-то от себя Порфирий. — Моя политика в земле лежит, только бы самому не лечь в нее. — Он долго пишет свою странную исповедь, потом дышит на нее, перечитывает, подает дяде Себастьяну и, меняясь от какой-то злой мысли, говорит: — Вот и дошел человек до самого страшного… А теперь что скажешь именем власти?

— Иди домой! Вот и все мои проповеди! — исподлобья насмешливо смотрит дядя Себастьян.

Порфирий растерянно и недоверчиво посмотрел на него:

— Как ты сказал? Домой идти?

— А куда тебе еще хочется?

— Никуда, ой, никуда, Себастьян! Я готов ползти на коленях к детям, к жене.

— Так лучше ходить учись, а не ползать. Ползать и гадина умеет.

В глазах Порфирия начинают неистовствовать надежда и переменчивая радость.

— Себастьян, а больше ничего мне не надо?

— Найдется ли человек, которому не надо было бы большего, чем он имеет.

— Я не об этом, Себастьян… Я, значит, спрашиваю: в уезд, в Чека, мне не надо?

— У Чека без тебя, дурак, хватит работы… К твоей бумажке я еще в уезде, где надо, слово скажу: как-никак на одной парте сидели…

— Ой спасибо тебе, Себастьян, век не забуду. Сколько же я передумал о Чека, сколько одно упоминание о нем мутило душу… Неужели вот сейчас я повернусь, переступлю порог и пойду домой?…

— Так все и сделаешь: повернешься, переступишь порог, и будь здоров.

Порфирий тихонько заклокотал, засмеялся, обернулся, из-за плеча взглянул на председателя комбеда, потом круто встал напротив него и, не сдерживая радости, попросил:

— Себастьян, двинь мне в морду хоть пару раз.

— Это для чего тебе такая роскошь? — наконец улыбнулся и дядя Себастьян.

— Чтобы легче и надежнее на душе было. Это мне, считай, как исповедь будет.

— Эт!

— Очень прошу, ударь, Себастьян… Сделай человеку радость.

— Ну, если так сильно просишь, то держись! — блеснули рвением глаза дяди Себастьяна.

— Держусь! И хорошо бей, чтобы всю ветреность и глупость выбить из макитры! — широко расставил ноги улыбающийся Порфирий.

Дядя Себастьян подошел к нему ближе, отвел руку и двинул Порфирия кулаком в грудь. Тот крутнулся и сразу же очутился возле окон, вытирая спиной стену.

— Ну, как, немного легче? — насмешливо спросил дядя Себастьян.

— Ой, легче, как гора с плеч свалилась! — хохоча, выпрямляется и поднимает вверх ковшистые руки Порфирий. — А теперь я поворачиваюсь, переступаю порог и иду, а потом бегу домой.

Просветленный, он выходит из комбеда, и сквозь незакрытые двери мы некоторое время слышим ошметки не то всхлипывания, не то хохота…

На этом и закончилось бы дело Порфирия, если бы за него с другого конца не ухватился бдительный Юхрим Бабенко. На следующий день, облачившись в праздничное, он отправился на хуторок к Порфирию, расцеловался с ним, с его женой, ел пил за их столом и падал со смеху, когда хозяин рассказывал, какую имел исповедь у председателя комбеда.

Это было днем, а вечером Юхрим, уже в повседневной одежде, горбился перед черной чернильницей и строчил материалы: сообщение в газету, а заявления — в уезд, губернию и столицу. Писал не потому, что у него прорезался зуб на Порфирия или хотел занять должность председателя комбеда — зачем ему эта неприятность, когда за нее не платят денег? Юхриму Бабенко нужна была бдительность и неусыпность обличителя, чтобы на этих лошадях попасть на службу пока что хотя бы в уезд. Зачем ему такую ​​голову и почерк губить в селе? И еще хотелось Юхриму прослыть корреспондентом — и от мужиков почет, и от женщин уважение. К счастью, случилось и подходящую дело. Революция в опасности, ее спасает Юхрим! И он пишет и радуется написанному.