Гуси-лебеди летят - [38]

— А он, Тарас Бульба, за нас или против нас был?

— За нас. Разве вы этого не знаете?

— Знаю! — разворачивает книгу дядя Себастьян. — Но хочу, чтобы и ты в такое время знал, кто за кого стоит: за нас или против нас. Понял?

— Понял.

— Тогда повернись-ка, сынок, садись за стол, и почитаем умную книгу вдвоем.

— О! — вырывается то самое «о», которое у меня то радуется, то сокрушается, то не верит, то отнекивается, то удивляется.

— Не «о», а садись, когда старшие говорят.

Я сажусь за толстоногий графский стол, а председатель комбеда из ящика достает красную материю, расстилает ее, и в комнезаме и у меня на душе сразу становится торжественно. Дядя Себастьян садится рядом со мной, кладет руку мне на плечо, и я невольно прижимаюсь к нему.

— Михаил, ты мне сегодня принес грибы? — неожиданно спросил председатель комбеда.

Я не знаю, что сказать, и молчу.

— Ты? — поднимает на меня глубокие продолговатые глаза, в которых сейчас стынет грусть.

Я чего-то начинаю думать, что не так, как надо, сделал, и виновато говорю:

— Я, дядя Себастьян.

— И зачем?

— Зачем? — дрогнул мой голос. — Потому что я вас, дядя Себастьян, люблю.

— Вот как? — грустно и как-то растерянно улыбается человек. — Ну, спасибо, Михаил, и за любовь, и за грибы… Я тебя тоже люблю, дитя. Но больше ничего не приноси мне. Это впервые за свое председательство принимаю подарок. Возьми и ты от меня, — вынимает из кармана длинную в обвертке с бахромой конфету, на которую я только мог смотреть в ярмарочные дни.

— Спасибо, дядя Себастьян, — беру такую ​​роскошь в руки. — Может, пополам?

— Соси один, — засмеялся мужчина. — Ты спать еще не хочешь?

— Нет.

— Тогда читай. А устанешь, я начну.

— Э, нет, — не согласен я. — Может, вы начнете, уж я свой голос знаю.

— Из нас, Михаил, еще никто не знает своего голоса, — многозначительно говорит дядя Себастьян. И хоть я маленький, но в его словах чувствую что-то необычное, волнующее.

— О чем вы, дядя?

— О том подумалось, дитя, кем завтра или послезавтра мы можем стать. Не всегда же будет такая повседневность, которую насеяла война. Сегодня ты дитя убогих, не имеешь даже в чем в школу ходить, а погодя, смотри, сможешь в науку пойти и даже учителем стать, потому что такое время наступило.

Веря и не веря, я запоминаю те слова о «таком времени», которое одни проклинают, а другие живут им. А сам думаю: «Неужели я когда-нибудь смогу до учителя подняться?»

— Дядя Себастьян, вы не того… не подсмеиваетесь?

— Ты о чем? — председатель комбеда собирает вокруг глаз хорошие морщины.

— О том, что даже я учителем смогу когда-нибудь стать?

— Я не шучу, Михаил… Вот когда-то, когда выучишься, вспомнишь мои слова, вспомнишь и меня, уже старого. И тогда в хату мою заглянешь и меня чему-то научишь. Не забудешь?

— Разве такое может забыться? — вздыхаю, опять же веря и не веря в то, что, может, и сбудется в «такое время». А растревоженные мысли на своих свежих крыльях несут и несут меня, малого, к тем годам, когда я уже учителем встаю на порог постарелого дяди Себастьяна, когда принесу ему не грибы, а свои почет и благодарность…

Дядя Себастьян, мой первый добрый пророк, моя радость и грусть! Вас уже давно нет на свете, но до сих пор мне светят ваши глубокие глаза, и до сих пор ваша сердечность ходит с людьми, которые знали вас. И пусть вам памятником будет человеческая благодарность и мое слово…

РАЗДЕЛ ШЕСТОЙ

С того вечера я часто приходил в комбед к дяде Себастьяну, и, когда он имел время, мы вместе читали какую-то книгу, газеты или говорили о разных вещах, а больше о том, что будет впереди, когда погибнут корни и семена войн, человеческой вражды и нищеты, когда не вьюга свинца, а метель цвета будет окутывать человека и добрый разум войдет в каждый дом. Дядя Себастьян листал перед собой и мной величие надежд, и на их лебединых крыльях летела в будущее моя детская душа.

— Вот и наговорились, и заговорились, а время идет, — он подходил к окну, смотрел на звезды, а дальше выдвигал ящик с графского стола и вынимал оттуда кусок черного хлеба, головку чеснока, а иногда и сало, и тогда имели мы такое роскошество, которого, видимо, не знали и цари. Теперь уже дядя Себастьян рассказывал всякие небылицы, смеялся над господами, попами и королями, а я смеялся, не забывая своего — получится, не получится из меня учитель? И не раз я тогда видел себя учителем в фабричной рубашке и даже в ботинках.

Мать сначала ругалась, что я надоедаю председателю комбеда, а потом привыкла и, когда я в сумерки на цыпочках тянулся к своему картузу с переломанным козырьком, улыбаясь, спрашивала:

— Уже на вечерницы чешешь?

— Нет, на всенощную, — весело показывал зубы и ускользал из дому в те вечера, что навеки оставили мне свои звезды.

Однажды мы засиделись над книгой и не заметили, как осторожно скрипнула дверь. На пороге встал рослый, не знакомый мне человек в косматой бараньей шапке и с обрезом подмышкой. От неожиданности я вскрикнул, а дядя Себастьян молниеносно вскочил из-за стола, схватил стеер. Неизвестный как-то неуверенно поднял ковшистыми ручищами обрез и хрипло сказал:

— Себастьян, я пришел не драться, а сдаваться. Не хватайся за оружие.