Гуси-лебеди летят - [16]

— Так давайте свою! — сразу веселею я.

Юхрим подает удлиненную ладонь, я бью своей по ней и приговариваю:

— За «Приключения Тома Сойера» — два стакана теперь и четыре осенью.

— Не будь цыганским ребенком, — прекращает торг Юхрим. — Каждая книга имеет в свое время свою цену.

— А может, вы мне дадите «Приключения» хоть на один день?

— И не проси, и не моли! — уперся Юхрим, как кол в ограждение. — Берешь, натурально, сказки?

— Беру, натурально, — еще раз ляп по руке парня.

А он вытряхивает из моего кармана семена, потом из окованного железом ящика достает книгу еще и великодушно приговаривает:

— Бери и знай по всем пунктам мою доброту. За сколько ты прочитаешь сказки?

— Дня за четыре.

— Тогда в воскресенье и приноси. Не забудешь, что в воскресенье?

— А разве вы в воскресенье не пойдете на гулянку?

— С утра до обеда, натурально, буду дома. Помни: не принесешь вовремя, будет бедным твое официальное место, — становится злее его вид, словно я уже успел задержать книгу…

Опасаясь попасться на материны глаза (а что, если она бросилась к семенам и теперь только и ждет меня?), я отправился в долинку к Штуковому пруду, где вода раскатисто играла в жмурки с солнцем, облаками, тенями и ветерком. На ней иногда сбрасывалась рыба и раскручивала круги до самой кладки, которая одним концом держалась на изъезженном колесе, а вторым — на берегу. Сейчас никто не стирал шмотки, поэтому я вытащил кладку, удобнее уложил ее на песочке и взялся за чтение. Снизу меня охватывал мир сказки, а сверху — сказки весны. И так мне хорошо в их объятиях, что я не заметил, как солнце медленно перешло на вторую половину неба.

Только тогда я со страхом подумал о доме и, дабы избежать ругани и нареканий, прикинул, что стоит поискать в долинке щавеля на борщ. Смотри, за это еще и похвалят тебя, если… И вновь тыквенные семена начали лезть в голову. Когда неспокойна совесть, то ничем ее не обманешь…

Набив полный карман молоденького щавеля, я уже немного безопаснее пошел домой. Вот и наш дом. Что только ждет в нем мою бедовую голову? Сейчас я не очень стараюсь с разгона перескочить плетень, а застреваю на нем, высматривая, что делается во дворе, огородике и в саду. Между яблонями снует бабушка и ее тень. Лицо бабушкино сейчас такое, словно она молится. Это потому, что она очень любит сад, ухаживает и радеет над ним, каждая в нем прищепа крепко перевязана лентами, оторванными от рукавов ее сорочек. А под навесом, прислонившись к дереву, что-то мастерит дед, фуражка упала с его головы, и поэтому ветерок, как хочет, играет старыми поредевшими волосами. Но вот дед замечает меня, сначала удивляется, а дальше фыркает:

— Вот и пропажа объявилась! А мы думали, что тебя где-то шкуродеры схватили.

— И зачем такое невообразимое было думать? — веселею, потому что не похоже на то, чтобы гремело и сверкало надо мной.

— Где же ты на целый день запропастился? Разве так можно, дитя? Я выглядывал, выглядывал тебя, а дальше и сокрушаться начал.

— Э?

— Вот тебе и «э». Хотя бы, обалдуй, кому сказал куда идешь. А я тебе что-то изготовил! — дедушка кривит свои большие косматые брови и уже изрядно улыбается.

— И что же вы изготовили? — заранее начинаю радоваться.

— А что ты просил?

— Ветряк.

— И что я сказал тебе?

— Говорили, что попросишь, то и сделаю, ведь у меня такими внуками поле не засеяно, — точнехонько повторяю дедовы слова, ибо они понравились мне.

— Ишь, как запомнил! — смеется дедушка, потом снимает козырек новехонького улья и вынимает оттуда настоящий ветряк. Но какой! По его кровле расправил крылья и гордо поднял голову молодой лебедь. Казалось, он вот-вот оторвется от кровли и взлетит в небо.

— Ой, как славно! — вырвалось у меня.

— Славно, говоришь? — радостно переспрашивает дедушка.

— Очень хорошо.

— Для тебя же старался, — отдает мне игрушку дедушка. — А теперь беги в дом.

— А как мама? — спрашиваю и с опаской посматриваю на окна.

— Да, как всегда: сначала сердилась, а потом забеспокоилась и бегала к соседям спрашивать о тебе. Иди.

Я тихонько отворяю входную дверь, снаружи пахнущую рябиной и жмыхом, а изнутри — хлебом и калачиками, что стоят у нас на всех окнах. За столом возле узелков я снова вижу склонившееся лицо мамы. Она всматривается в какое семя и что-то шепотом говорит ему, наверное, просит, чтобы хорошо взошло и уродило. А ближе к матери лежат узелки с тыквенными семенами. У меня сразу похолодело внутри и насторожились уши. Я уже хотел было отправиться назад, но в это время мать увидела меня.

— Наконец, — сказала она с упреком. — Ох, дети, дети… — поднимает над голубизной глаз черные ресницы, от которых тени падают почти на виски.

— А я, мама, щавеля в долине насобирал! На целый борщ будет!.. — сразу хочу на что-то другое обратить материны мысли и выворачиваю на скамью все, что есть в кармане.

Но неудача: вместе со щавелем из кармана вылетели два тыквенных семечка и упали на пол, как серебряные деньги. Я испуганно посмотрел на мать, и не увидел гнева на ее лице. Она ровно, немного грустно, спросила меня:

— Михаил, ты семечки из этих узелков давал мальчику из голодного края?

— Из этих, — потупился я, подпирая спиной дверь. Мать повела губами, с которых не сходила грусть, и долго-долго молчала. Лучше бы она начала кричать, сердиться, грозить расправой, тогда я имел бы какое-то право убежать из дому. А так кто знает, что делать?