Гусарский штос - [5]

Я проводил супругу мою в первых числах июля, а на десятый день после объявления военного положения, майор Анушкин, начальник одного кавалерийского отряда, сообщил, что во время разведки видел французов около Митавы. Стало быть, враг приближался! Остановить его никак не удавалось.

Меж тем в Риге творилось сущее безумие — одни кричали, что на выручку к нам спешат англичане и шведы, другие клялись, что армия русская разгромлена, а Бонапарт завтра к обеду будет в Москве, и обыватели рижские дружно лазили на высокие колокольни — высматривать французов, наступающих с суши, и паруса, летящие к нам по морю. Когда же этих наблюдателей с колоколен сгоняли, они шли к заставам, ложились наземь и, приложив ухо к земле, слушали, нет ли вдали пушечной канонады. Встав, они громко клялись лечь костьми за родной город, после чего, посчитав, что долг исполнен, прекращали проказы свои и бежали домой — грузить имущество на телеги, пока еще есть возможность убраться из Риги.

Мы с Васькой были уже на военном положении. И теперь лишь осознали подлинную беду — город был укреплен изрядно, склады полны боеприпасов и амуниции, однако гарнизон никуда не годился, и новоявленный военный губернатор фон Эссен приказал спешно учить новобранцев. Так что и я, и Семен Воронков, и друзья наши могли блеснуть как опытом, так и отвагой! Пока ни то, ни другое не требовалось, и я около недели исправно охранял портовые сооружения, смысла которых по сей день не постигаю.

Когда-то шумный и деятельный, порт обезлюдел. Величины он был неимоверной. Через Двину наведен был наплавной мост шириной в четыре сажени, так что две кареты могли преспокойно на нем разъехаться. Река оказалась перегорожена, и образовавшаяся гавань была заполнена судами, которые в ней кишмя кишели, швартуясь и к обоим берегам, и прямо к мосту. Теперь она опустела, лишь ниже по течению, за Цитаделью, стояло несколько пришвартованных суденышек, в том числе и довольно крупные барки, а также шесть канонерских лодок. Флот наш, хотя и был по приказу главного командира Рижского порта вице-адмирала Шешукова приведен в полную боевую готовность, особой веры в его победоносность не внушал. Но другого мы не имели — и потому охраняли его, как зеницу ока, по всем правилам, со сменой караула, паролями и отзывами, и регулярно доносили Шешукову о том, что порт пока что безопасен.

Вид у нас при несении службы был презабавный — одеты кто во что горазд. Поверх обыденной своей одежды горожане нацепили что у кого нашлось — тесаки, сабли, патронташи. Отставные офицеры, вроде меня, откопали старые свои мундиры, так что едва ль не все роды войск были представлены в нашей роте, и едва ль не вся история армии российской — от государыни Елизаветы (божусь, были и такие!) до наших дней. Но одно объединяло всех — сине-зеленые кокарды на шляпах всех фасонов.

Василий мой запасся где-то большой фехтовальной рапирой с чашкой, из коей впору было бы щи хлебать, и преважно с ней расхаживал по берегу. Там он повстречал Воронкова, который в свободную минуту отправился меня разыскивать.

Семен был умучен беспредельно. Ему по приказу начальника Рижского артиллерийского округа Третьякова пришлось обучать новобранцев, которые до той поры не обременяли головы свои науками. Это были здоровенные парни из латышского цеха присяжных пеньковых вязчиков. Глава их, альдерман Мартин Слава, в первые же дни войны здраво рассудил, что работы в порту его молодцам какое-то время не будет, и явился к коменданту с шестью десятками этих могучих детинушек. Они более всего подходили для действий с тяжелыми предметами, но знания в их головы помещались с большим трудом — присяжные братья почти все были неграмотны, зато весьма исполнительны. Меж собой они говорили по-латышски, понимали также по-немецки, а из русского и даже английского языка знали только слова, обыкновенно употребляемые недовольными или пьяными матросами. С Воронкова семь потов сошло, прежде чем он мало-мальски обучил свое непривычное к штудиям воинство иным словам, принадлежащим к артиллерии.

Был ранний вечер, довольно тихий, коли отвлечься от обычного городского шума. Даже странно было помышлять в такой ясный безветренный вечер, что где-то идет война, гремят пушки и наш доблестный генерал Левиз бьет французов в хвост и в гриву. Да и как не бить, имея столь сильный отряд!

— Знаешь ли новость? — не здороваясь, спросил меня Семен. — Только что был гонец к коменданту! Левиз разбит при Экау и отступает! Пруссаки висят у него на плечах, того и гляди объявятся у Риги.

Я сгоряча высказался так, что Васька — и тот смутился.

— Это была лучшая часть войска нашего. Граверт и Клейст взяли ее в клещи. А наши почти не имели при себе артиллерии! Отчего я, старый дурак, подрядился расставлять пушки по валам, а не убедил начальство отправить пушки в помощь Левизу!

— Велики ли наши потери?

— Велики. Пока говорят о шести сотнях убитых да трех сотнях, угодивших в плен. А ведь корпус Граверта, к которому Бонапарт прицепил своего Макдональда, как темляк к сабельной рукояти, ненамного более Левизова отряда! Зато артиллерии у него втрое больше! И как теперь прикажете защищать город?