Гуляш из турула - [11]

Балог — выдающийся представитель «венгерского стиля» в фотографии, стиля мрачного и меланхолического. Несравнимо правдивее, однако, его снимки полей и окопов Первой мировой войны, которые он не «приукрашивал» несуществующими трупами. Побоища, рытье братских могил, вереница крестов — вот его образы подлинной Первой мировой войны, состоявшей во взаимоистреблении неподвижных армий. Эта война всегда по-своему завораживала меня — великая бесцельная бойня, развязанная словно бы только затем, чтобы урегулировать натуральный прирост населения, уничтожив лишние девять миллионов мужчин, подобно тому как лесники отстреливают волков, которые расплодились сверх нормы.

Военные фотографии Балога можно разделить на три категории: солдаты маршируют по заснеженному полю или на фоне предвечернего неба; ждут своей очереди у дантиста, готовятся к трапезе, стоят перед военно-полевым госпиталем или — это третья категория — уже мертвые, лежат вповалку, ожидая погребения. Есть в этих картинах абсолютный покой и нет ни капли драматизма, ужасов войны: солдаты лежат, потому что мертвы — были бы живы, не лежали бы так, вповалку, а сидели бы, курили, брились, писали письма невестам, ждущим их в разных уголках императорско-королевской монархии.

На снимках Рудольфа Балога умирание является чем-то нормальным, чем-то, происходящим с согласия потенциальных покойников. На фотографии «Бой закончен» новые мертвецы хаотично лежат на фоне полевого кладбища так, будто именно там позволили застрелить себя, чтобы было проще их хоронить. На пяти снимках из цикла «Повешение» 1919 года можно увидеть, как казнят солдата, который воспринимает казнь невероятно спокойно и естественно. Неизвестно, за что он получил смертный приговор, — может, дезертировал, может, не исполнил приказа, а может, что-то украл. Знает ли он вообще, что случится с ним в следующее мгновение? А если знает и понимает, значит, он безропотно принимает подступающую смерть. И даже с некоторым интересом и вниманием наблюдает за своими палачами, готовящимися исполнить приговор.

В монографическом альбоме Балога кадр, представляющий въезд адмирала Хорти в Будапешт, завершает милитаристскую тему. Потом начинается идиллический период: стадо коров мчится по пуште, будто антилопы в Африке; народные обряды, натюрморты…

Словно бы наступил конец истории Венгрии, конец в фукуямовском смысле; белый конь адмирала стукнул копытом — и Венгрия обернулась чудным музеем-заповедником счастливых людей, культивирующих народные традиции и обычаи. На этих снимках есть грязь и нищета в цыганских хатах, есть голые цыганские дети, но это прекрасная нагота индейцев, столь свободных, что они не нуждаются в одежде.

Регент Хорти носил роскошные адмиральские мундиры с несметным количеством орденов. Он не был наг, но и не был ни свободен, ни счастлив. Был рабом своей роли и своей политики, заложником венгерской судьбы. Был диктатором — впрочем, оправданным потомками. Шел рука об руку с Гитлером, но избежал безоговорочного осуждения. Был нерешителен и двуличен. Он хотел и должен был вернуть отобранные Трианонским договором земли, но выбрал политику лавирования между нацистами и западными союзниками, стараясь выпутаться из войны, которая уже в 1942 году была проиграна.

Подлинную ностальгию по Хорти можно сегодня обнаружить в Пече, городе на юге Венгрии, почти у самой границы с Хорватией. Это один из самых крупных венгерских городов — здесь немногим более ста шестидесяти тысяч жителей. Каждый крупный венгерский город, если это не Будапешт, на самом деле невелик.

На стенах винного погреба на улице Капталан среди старых снимков с панорамами города, довоенных фамильных фотографий цвета сепии, подретушированных семейных портретов висят столь же давние портреты адмирала Хорти: в профиль и с орденами, в адмиральской фуражке и без.

Хорти висит себе как ни в чем не бывало, словно настенный коврик с идиллическим оленем, застигнутым в разгар брачных игр, а пьяные гости, вливающие в себя очередные двести грамм кисловатого кекфранкоша, не обращают на адмирала никакого внимания.

Перед кафедральным собором в Пече есть небольшой парк, где на лавочках целуются и пьют пиво школяры. Некто, побывавший тут до них и до меня, не целовался и не пил пива, только прикрепил кнопками к стволам деревьев свои пафосные патриотические стихи.

Я сорвал с дерева бумажку с одним из этих произведений; вот оно в свободном переводе:

Для меня — Отчизна, для него — страна

Для меня — Народ, для него — жители

Для меня — Дунай, Тиса, Драва

Для него — край, который можно разворовывать

Для меня — прекрасные звуки гимна

Для него — только ноты в нотной тетради

Для меня — Святая венгерская корона

Для него — поношенный берет с антенкой

Для меня — Печ, Тубеш, Мечек[23]

Для него — карманы, набитые аж до радара

Для меня — работа, семья, честь

Для него — биржа, акции, банковские сделки

Для меня — Отчизна, знамя, Священное Писание

Для него — недвижимость, кусок тряпки, изношенное старье

Для меня — крест и дубовый гроб

Для него — гравий и гроб дощатый

Я не хочу ненавидеть

Он умеет стрелять без оружия

Я гребу в лодке