«Гудлайф», или Идеальное похищение - [83]

Они танцевали для Малкольма, прямо перед его креслом. Доски пола прогибались. Может, заднее крыльцо — еще не самое худшее. Может, подгнили балки под самим переходом? Дот смотрела мужу прямо в глаза, и Малкольм не мог припомнить, чтобы она когда-нибудь так сияла. Неужели они всю жизнь прожили, избегая глядеть в глаза друг другу, отводя взгляд, опасаясь, что какая-нибудь тайная мысль вдруг станет явной? Тиффани вращала бедрами и размахивала в воздухе руками, как гавайская танцовщица, а Малкольму казалось, что доброта и широта души этой девочки сияют вокруг нее, словно нимб. Он понимал, что у нее полно трудностей — и финансовых, и со здоровьем, но что беспокоиться о ней не нужно, потому что эта девочка сумела заставить свою бабушку вот так улыбнуться, хотя дедушка уже подошел к порогу смерти.

Тиффани схватила деда за руку.

— Давай, новорожденный! — пропела она, но Малкольм выдернул свою руку и шикнул на внучку. — Поднимайся!

— Глупости! — пробурчал он.

Дот схватила его за другую руку. За что же, Господи, Ты наградил меня таким сиянием?

— Не глупите, — проговорил он и стал нащупывать газету где-то возле кресла.

— Танцуй, новорожденный! — пела Тиффани. — Наша цель — это ты-ы-ы!

Малкольм нащупал газету рядом с собой, на кресле, и развернул на коленях. Тиффани с Дот, танцуя, вернулись на середину крытого перехода, а Малкольм, склонив голову к страницам «Гэзет», не мог оторвать глаз от жены и внучки. Чтобы видеть, как две самые главные женщины в его жизни улыбаются в день его рождения. Казалось, сердце в груди у него тает.

Тут вдруг он услышал, как хлопнула передняя дверь.

— Поздравляем с семидесятипятилетием, пап! — крикнул Тео из гостиной. Малкольм поднялся с кресла и вошел в комнату следом за сыном.

Тео уже поставил ногу на нижнюю ступеньку лестницы, а Коллин, не оборачиваясь, шла наверх, когда Малкольм попросил сына вернуться. Коллин скрылась где-то наверху.

— Я только хотел тебя поздравить, — сказал Малкольм. — Вовсе не собирался вмешиваться. Попытался дозвониться к тебе в яхт-клуб, просто первым сказать тебе…

— Ты что сделал?! — Тео повернулся и медленно сошел с лестницы. Лицо его подергивалось от ярости.

Отец и сын стояли в самой темной части гостиной, за входной дверью. Малкольм схватился за дверную ручку, и она задребезжала в его руке.

— Так что же ты сделал? — спросил Тео сквозь стиснутые зубы.

— Секретарша сказала мне, что не смогла тебя найти и что президент на совещании.

— Когда он был на совещании?

— Час назад.

— И с кем, по-твоему, он совещался?

— С тобой, насколько я тогда мог себе представить. Она сказала, он мне позвонит.

Тео глубоко вздохнул.

— Как думаешь, какой процент деловых операций предназначен для массового потребления?

Малкольм промолчал.

— Очень малый или вовсе нулевой, — сказал Тео. — Информация не выдается любому, кто пожелает позвонить в клуб в воскресный денек. Ты мог оказаться репортером. Ты мог оказаться вообще кем угодно. Разве я тебе не говорил с самого первого шага, что все это — дело совершенно конфиденциальное?

— Говорил.

— Если тебе позвонят, я хочу, чтобы ты сказал — не туда попали! И точка. — Тео повернулся и размеренным шагом двинулся к лестнице. — Ну, если ты сорвал мне это дело… — произнес он и покачал головой. — Я уж и не знаю тогда, что…

Малкольм снова сидел в своем кресле в крытом переходе, когда Тео появился на кухне.

— Коллин спустится через минуту, — сказал он. — Давайте начинать.

— Мы можем и подождать, — ответила Дот. — Никто не торопится.

— Давайте начнем с торта. Она возражать не станет.

— Она не захочет пение пропустить. — Дот зажигала на торте свечи.

— А папа не захочет долго дожидаться своего юбилейного торта. Семьдесят пять все-таки! — Тео потер руки и выглянул в дверь: — А, пап?

— Папа, хоть раз в жизни, — сказала Тиффани, — не будь такой сволочной задницей.

— А ты придержи язык. — Тео стянул торт со стойки и начал петь: — «С днем рожденья тебя…»

Дот с Тиффани неохотно присоединились к нему, и он вышел в крытый переход, держа торт на одной мясистой ладони и дирижируя другой. Тео поставил торт на газету, лежавшую на скамеечке перед Малкольмом. Тиффани загудела в гудок, из которого стал высовываться, развертываясь и снова скручиваясь, бумажный язык. Семь свечей на торте образовали сердце. Посередине торчал небольшой огарок.

— А ну-ка, дунь, пап! — сказал Тео. — Никакого тебе торта не будет, если не загасишь.

— Боюсь, я…

— Не вешай мне лапшу на уши, о ты, умеющий так здорово дышать!

— Все, что я умею, это…

— Да если бы я сутулился, как ты, я бы тоже дышать не смог.

— Папа… — сказала Тиффани.

У Малкольма было такое чувство, будто легкие у него совершенно пусты.

— Тео, дорогой, — сказала Дот, — папе вовсе и не надо гасить эти свечи.

— Нет, надо. Хочешь торта, участвуй в игре. Дуй! — требовал Тео, нависая над отцом.

Малкольм шарил рукой в кармане свитера.

— Папа, прекрати! — крикнула Тиффани.

Горло у Малкольма саднило, словно ободранное. Легкие будто заполнились цементом. Наконец ему удалось вытащить из кармана ингалятор и поднести ко рту.

— А теперь ты жульничаешь! — произнес Тео.

— Хватит, Тео. — Дот встала между ними, оттеснив сына к сетчатой двери.