«Гудлайф», или Идеальное похищение - [57]

Воцарилась тишина.

«Это Стона Браун…» — Это был голос Стоны, но такой, какой Нанни слышала только раз в жизни, в те три с половиной дня, когда он лежал в отделении интенсивной кардиологической терапии после инфаркта миокарда. Она увидела едва движущиеся губы Стоны, вспухшие и потрескавшиеся, блестящие от вазелина, прозрачную трубку, идущую к носу, обескровленное лицо. Она почувствовала запах дезинфицирующих средств, лечебных кремов для кожи, увядших цветов — в палате было слишком тепло.

Джейн заплакала. Ее пальцы впились в плечи матери, и Нанни прикрыла руку дочери своей ладонью. Она чувствовала тепло щеки Джейн у своего лица, но когда с пленки послышалась целая серия бессмысленных звуков и оборванных фраз, будто пленку плохо отредактировали или просто исковеркали, Джейн разрыдалась и бросилась прочь из столовой в кабинет отца.

Нанни не отрывала взгляда от вращающихся красных шпинделей деки. Она вслушивалась в каждое слово: «„Воины радуги“… Экологические преступления… Восемнадцать с половиной миллионов долларов… Меня держат… Хорошо себя чувствую… Хорошо обращаются… Меня держат…» Нанни слушала слова, но прислушивалась к тому, как бьется сердце Стоны. Ей было слышно, что голос его становится все слабее с каждой фразой. Прислушавшись более тщательно, она смогла услышать попискивание больничных мониторов, вздохи респиратора и падение семнадцати капель в минуту гепарина с лидокаином в капельницу с физиологическим раствором с декстрозой, вливающимся в вену мужа. Она снова слышала его путаное дремотное бормотание, когда он уплывал в сон после сделанной ему инъекции морфина. А когда она прислушалась еще более тщательно, она вдруг услышала белый шум пустоты жизни, из которой ушел Стона.

Нанни надавила на повязку на своей ладони. Господи Боже, Стону похитили из-за Оуквилля.

Потом раздался голос похитителя: «Я представляю „Воинов радуги“». Это был голос мужчины. Голос более сильный, чем, как ей казалось, могли бы воспроизвести такая мини-кассета и такой мини-плейер. Такой контраст с голосом Стоны… Надо забрать его домой.

«Мистер Браун — военнопленный в войне за спасение окружающей среды». Говорил типичный американец, не араб, не латиноамериканец, как все предполагали поначалу. Белый человек. Из Нью-Джерси или с Лонг-Айленда. Нанни сочла, что он выглядит как любой нормальный человек. Мясник из мясного отдела в магазине «Шоп-Райт», продавец из Садового центра, подносивший мешок садовой земли в машину Нанни, менеджер в дилерском центре «Мерседес», предлагавший, чтобы они покрутили шины, маляры, работавшие у них весной, кровельщики прошлым летом. «Мистера Брауна будут судить за экологические преступления, и ему почти наверняка грозит смертный приговор». Слова были безумны, но голос — нет. Не безумец, человек как все. Как любой из мужчин в этой комнате.

Красные шпиндели некоторое время вращались совершенно беззвучно. Нанни ощущала, как стремительно струится кровь в тоненьких венах ее глаз. Она подняла голову и посмотрела на мужчин, сидевших вокруг стола, на мужчин, откинувшихся на спинки стульев, на мужчин, стоящих в арке прохода в гостиную. Она вдруг вся закоченела.

Первым заговорил Тони Джексон:

— Это ваш муж на пленке, миссис Браун?

Она сказала «да» и кивнула.

— Это ваш муж, с полной и абсолютной точностью?

Им никогда его не найти. Эти мужчины противостоят точно таким же мужчинам. Сделки, позы, споры. Предложения, шантаж, самовлюбленность.

— Я совершенно уверена, — сказала она без всякого выражения.

И слушая пустое шуршание пленки, Нанни впервые испугалась, что он может никогда не вернуться домой.

Он никогда уже не станет таким, как прежде. Что он сможет сказать Нанни, когда будет лежать рядом с ней на их чистой постели, в чистой пижаме, при открытом настежь окне, и ночной воздух, пробирающийся сквозь завесу сосновых шишек, станет омывать их обоих? Сможет ли он когда-нибудь объяснить ей, что он вовсе не тот человек, которому она поправляла галстук, которого вчера утром поцеловала в губы? У него не было больше сил не думать о прошлом, которое теперь не просто терзало, а буквально уничтожало его.

«Марджори» — это имя отчеканилось сейчас в его мозгу курсивом с завитушками, как оно было написано на ее именной табличке. Она работала в обувном магазине, одном из тех, что в Нью-Хейвене принадлежали евреям. Много лет Стона не мог вспомнить, как ее звали. Но потом, время от времени, ее имя вдруг всплывало в сознании, и тогда он вспоминал, что ее дыхание было ароматным, словно сочная мякоть груши, а волосы были густыми и рыжими, как пушистая шерсть лисы. Кожа ее вызывала у Стоны мысли о снятом молоке — она была необычайно белой, и из-под нее просвечивала нежная голубизна. Веснушки тенью лежали вокруг глаз, словно легкая маска. Губы раскрывались в смущенной улыбке, когда Стона ее поддразнивал, и становились видны мелкие кривоватые зубы. Уши были маленькие, как у ребенка. Он вспоминал ее и тут же забывал.

Неужели первая женщина каждого мужчины обладает телом Афродиты? А вот у Марджори было именно такое тело, и, подобно богине, она тщательно скрывала его под покровами. Стона ни малейшего представления не имел о том, что скрывается под ее толстыми свитерами, жакетами и длинными, до середины колена, юбками.