Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - [13]

В одной из башен замка узкие узорчатые окна которой выходили на низменную луговую сторону Дубисы — в тереме, красиво отделанном коврами и шёлковыми материями, у самого оконца сидела девушка чудной, ослепительной красоты.

Большого роста, с высокой грудью, с дивными золотисто-русыми косами по плечам, она была олицетворением тех сказочных литовских дунг[21], о которых только в песнях поётся.

Большие голубые глаза её глядели решительно и смело, а поступь, повелительный голос и манера держать себя указывали на высокое происхождение.

Действительно, это была дочь князя Вингалы Эйрагольского, славная красавица Скирмунда, слух о царской красоте которой гремел далеко за пределами Эйрагольских владений.

Замок Эйрагола

Скирмунда была грустна и задумчива в этот день. Она с нетерпением всматривалась в голубую даль, словно ожидая кого-то.

Но часы летели за часами, а никто не появлялся со стороны Дубисы; зато по дороге, ведущей из леса, то и дело мелькали всадники, то и дело скрипели огромные дубовые ворота, пропуская подъезжающих гостей.

Казалось, молодая красавица не обращала никакого внимания на громадный съезд гостей, пышно разубранные кони которых наполняли весь двор замка. Она ждала кого-то, а он не ехал.

Вошла старуха почтенного вида в длинном тёмном платье литовского покроя и молча остановилась перед княжной. Красавица или не видала её, или делала вид, что не замечает. Старуха кашлянула.

— А, это ты Вундина, — как бы нехотя отрываясь от окна, проговорила княжна, — разве уже пора?

— Пора не пора, солнце моё ясное, голубка моя чистая, а приготовиться не мешает: того и гляди государь батюшка позовёт встречать дорогих гостей.

— А много их наехало? Я и не посмотрела.

— Да без малого полсотни, да все князья да бояре. С одним князем мазовецким приехало тридцать дворян, не считая челяди, да лучников, да латников — иному королевичу впору.

— Не говори ты мне про князя Болеслава, не лежит моё сердце к нему, противен он мне, — насупив брови, проговорила княжна, и в голосе её послышалось не капризное раздражение, а твердая воля, определённый ответ на давно обдуманный вопрос.

— Что же в нём дурного, лебедь моя белая? — льстиво проговорила старуха, — умён, собой картинка писанная, богат, самому дяде твоему королю Ягайле не уступит, а уж рода такого знатного, что во всей Польше никто с ним тягаться не может; одно подумай, ведь он по прямому корню от Пястов идёт. А знаешь, выше этого рода в Польше не бывало!

— Да будь он хоть внуком пресветлого Сатвароса[22], не люб он мне. Вот и всё тут!

— Ай, ай, дитятко, не гоже такие речи говорить. Внук Сатвароса?! Ай, ай! Помилуй тебя великая Праурима[23].

Княжна улыбнулась и обняла одной рукой свою старую няньку.

— Ну, успокойся, моя добрая Вундина, будь князь Болеслав внуком Сатвароса, я бы ещё подумала, но теперь хоть ты не неволь меня, хоть ты не принуждай меня к этому ненавистному браку.

— Но, голубь моя чистая, радость глаз моих, Скирмунда, не забывай, что это воля батюшки князя, а в упорстве князю нет равного. Весь в матушку княгиню, в покойную Бируту.

— Да ведь и я, говорят, на неё похожа, не правда ли, Вундина? Старый Витольд, дядюшка, много раз мне про то сказывал!

— Одно лицо, красавица, как теперь вижу, одно лицо, и голос, и взгляд, только повыше она была тебя, и в теле плотнее. Ну, да и ты, голубка моя белая, с годами раздашься! Как раз под пару нашему льву литовскому, великому Кейстуту Гедиминовичу, была бы!

Княжна усмехнулась.

— Ну, вот видишь, Вундина, какого вы мне с батюшкой женишка прочите? Ну, сама ты посуди, какая же я пара твоему заморенному князю Болеславу? Он мне по плечо, а ты сама говоришь, я ещё вырасту!

— Да какого же тебе богатыря надо, ты только кругом взгляни! Ну чем хуже князь мазовецкий других вельмож и магнатов польских? Да давно ли у них и король-то был шести пядей ростом? Его и прозывали так «Локеток!», как в сказке мальчик-с-пальчик. А чем не король был?! И сын его, чуть повыше был, и за того тетушка твоя Альдона Гедиминовна вольной волею пошла! Надо идти, коли выбирать не из кого! Потом, тетушка Айгуста…

— Ну, пусть они выходили, а я не пойду, а если уж выбирать, так разве один свет что ли в Польше? Разве в Москве женихов мало. Разве не туда выдадены были две моих тетушки? Да разве русские князья Рюриковичи худороднее Пястовичей, этих латинских заморышей!

— Э! Э! Вот ты куда, моя лебедь белая, махнула, теперь понимаю. Полюбился тебе, видно, русский удалец, смоленский князь Давид Глебович, что у нас в Эйраголе прошлую зиму в заложниках жил?

Княжна вскочила со своего места и горячо обняла свою мамку, лицо её пылало.

— Молчи! Молчи, Вундина! — твердила она, — не буди в моей памяти счастливых дней.

— Да теперь об этом браке и думать нечего. Великий князь пошёл войной на Московское государство. Почитай, теперь там кровавые реки льются. Не отдаст тебя государь-батюшка за врага!

Княжна Скирмунда

— Знаю, знаю, Вундина, от того и сердце моё на части разрывается! Не бывать мне за моим соколиком ясным. Да только сердце вещун. Чует оно, что придёт пора — свидимся. Литва и Русь — братья родные, это не немцы крыжаки проклятые, побьются и помирятся. Не вечно войне быть. А тогда, милая Вундина, — вдруг страстно и быстро заговорила она, — помоги мне только время проволочить. Только время проволочить, а чует моё сердце, увижу я моего соколика ясного!