Грязь кладбищенская - [13]
– …Qu’est ce que vous dites? Quelle drôle de langue! N’y a-t-il pas là quelque professeur ou étudiant qui parle français?
– Орывуарь. Орывуарь.
– Pardon! Pardon!
– Закрой пасть, зануда!
– Вот бы дотянуться до этого олуха, уж я бы его угомонил. Или так – или он бы у меня заговорил, как положено христианину. Каждый раз, как кругом говорят про Гитлера, он начинает лопотать что есть сил. Кабы кто-нибудь его понял, думаю, оказалось бы, что он вовсе не так уж благодарен Гитлеру…
– Ты разве не слышишь, всякий раз, когда рядом произносят “Гитлер”, он обзывает его “сучьей мордой”[38]. Хорошо, хоть это по-ирландски выучил. Ух, если б я только мог до него дотянуться! Хай Гитлер! Хай Гитлер! Хай Гитлер!..
– Je ne vous comprends pas monsieur…
– Кто это, Муред?
– Да тот человек, что убился на летающей лодке, ты разве не помнишь? Ну, тот, что упал в Среднюю гавань. Ты еще была жива в то время.
– Ну конечно, я ли не видала, как его хоронили, Муред… У него были великолепные похороны. Говорили, он герой, совершил какой-то подвиг…
– Он все что-то лопочет, лопочет. Учитель говорит, что это Француз и что он его не понимает. Вроде как язык у него подпортился – из-за того, что он столько времени провел в соленой воде…
– И Учитель, значит, его не понимает, Муред?
– Ну вот ни черта не понимает, Катрина.
– А я ведь всегда знала, Муред, что у нашего Старого Учителя плоховато с образованием. Неудивительно, что он не понимает Француза! Мне самой давно надо было догадаться…
– Вот Нора Шонинь понимает его лучше всякого другого на кладбище. Ты слышала, как она ему недавно отвечала?
– Да у тебя ума ни капли, Муред Френшис. Это Норушка-то Грязные Ноги…
– Ils m’ennuient. On espère toujours trouver la paix dans la mort mais la tombe ne semble pas encore être la mort. On ne trouve ici en tout cas, que de l’ennui…
– Орывуарь. Орывуарь. Де гряс. Де гряс.
– …Шестью шесть – сорок шесть; шестью семь – пятьдесят два; шестью восемь – пятьдесят восемь… Ну разве я не молодец, Мастер! Выучила таблицу умножения до шести. Если б я ходила в школу еще ребенком, меня бы уж вовек было не унять. Теперь я расскажу таблицу с самого начала, Учитель. Дважды один – это… Что ж вы не хотите слушать, Учитель? Вы меня не замечаете с тех самых пор, как Катрина Падинь рассказала вам про вашу жену…
– …Клянусь дубом этого гроба, Куррин, я дала Катрине Падинь фунт, но так ни пенни и не увидала с того дня…
– Божечки, да врешь же, старая ведьма…
– …Оныст, Доти, ты не понимаешь: ты же пришлая, с Дивных Лугов. А это все истина, святая истина, Доти. Честное слово. Я собиралась сказать … “клянусь благословенным перстом”, но это все пустые слова. Так что вместо этого я лучше скажу “вот тебе святой крест на груди”, Доти. Муред рассказывала тебе и про себя, и про Нель, только она тебе не говорила, какое приданое я дала своей дочери, когда та вышла замуж в дом Катрины. А эту историю стоит послушать, Доти. Все остальные об этом уже знают. Шестью двадцать, Доти. Оныст! Сто двадцать фунтов, Доти. Оныст! Сто двадцать фунтов золотыми гинеями…
– Божечки! Муред! Муред! Ты слышишь? Я лопну! Я лопну, Муред! Лопну, Муред! Дочь Норы Шонинь… Сто двадцать фунтов… Приданого… В моем доме… Я лопну! Лопну! Ой, лопну! Лопн… я … лоп… я … лоп… я … ло…
Интерлюдия номер два
Грязь рассеянная
ТОМАС ВНУТРЯХ
1
Ты сам напросился. Не я, так кто другой тебя зарезал бы, что в лоб, что по лбу. И коли быть зарезанным, так лучше уж рукой соседа, чем чужака – чужака похоронят далеко-далеко, где-нибудь на Дивных Лугах или, быть может, в Дублине, а то и где-нибудь на Севере. И что тебе тогда делать? Ты глянь, какая тебе радость, что я здесь, рядом с тобою лежу, и можно меня чихвостить. А если бы рядом с тобой лежал чужеземец, ты бы даже не знал, как его обозвать, и не знал бы его роду-племени, и предков до седьмого колена. Прикинь сам, человече, тебе, может, и все равно, но я тебя чистенько зарезал…
– …Вы, Одноухое племя, известны тем, что людей режете чистенько…
– …Кобылка с белым пятном была хороша…
– …Клянусь дубом этого гроба, Джуан Лавочница, я дала Катрине Падинь фунт…
– …Вот так оно и получилось. Пришел я в контору к букмекеру около трех. “Золотое Яблоко, – говорю, – может и выиграть”. Сую руку в карман, а затем достаю… А у меня там и фартинга[39] не было…
И вот пробило три. Забег пошел. Золотое Яблоко выиграла, сто к одному. Забираю свои пять фунтов. А девчонка опять мне улыбается, улыбка ясная, от души, без всякого злого умысла. И значит это для меня куда больше выигрыша: “Я тебе куплю конфет, или свожу тебя на фильму, или на танцы… или что тебе лучше?” Такое смущение меня проняло, я и не закончил, что хотел сказать.
“Встретимся с тобой возле «Плазы»”, – говорю. Иду домой. Бреюсь, моюсь, наряжаюсь, в порядок себя привожу. Даже ни капельки для храбрости не выпил. Слишком уж важна была для меня эта ясная улыбка юной непорочной души, без всякого злого умысла…
Прихожу к “Плазе” к семи. И вынимаю свои пять фунтов, чтоб купить ей коробку шоколадок. И шоколадки эти так тронули ее непорочную душу, что улыбка ее была, словно роза в первых лучах утреннего солнца. До чего же обидно, что сам я такой неотесанный!..
