Грустный гусар из Немецкого легиона - [13]

Но если тот, командующий, следовал к месту своего последнего назначения лежа, то есть, как и положено, в гробу, и, понятное дело, музыке, исполняемой по такому случаю, не внимал, то здесь… Странным было то обстоятельство, что на повозке, следующей за оркестром, не было гроба. А были на ней два солдата, и они — сидели… В то время как оркестр исполнял — именно так! — похоронный марш.

Зато, по всем правилам проводов в лучший мир, шли — и рядом и позади повозки… По одну ее сторону шел караул — четыре солдата (с ружьями на изготовку… ведь провожали-то беглецов — и кто мог поручиться, что в самый торжественный момент они не возьмутся за старое?). По другую — два священника: один пастор был военный, полковой, другой местный, деревенский (ибо лежать осужденным суждено было не в Саарбрюккене и не в Эльзасе, а на местном на деревенском кладбище).

Позади же катафалка (приходится, согласно моменту, назвать именно так повозку, обычно употребляемую в полку для перевозки кухонных котлов) шли любопытные — поселяне из этой и окрестных деревень. Шли, пребывая (опять же прилично моменту) в печали. Причем головы женщин даже были покрыты платками и чепчиками, будто они пришли в церковь.

…А полковой оркестр шел впереди и играл похоронный марш.

Траурная процессия медленно миновала весь фронт полка, все три его стороны, и вернулась к четвертой, свободной от солдатских шеренг. Стало очевидно, что это пространство было освобождено для тех пуль, которые могут пролететь мимо…

Повозка остановилась как раз возле гробов. Это были совсем новенькие, с любовью сделанные деревенским гробовщиком изделия. Правда, его, мастера, напоследок огорчили: не разрешили покрасить… В то время как у него после похорон супруги школьного учителя оставалось краски еще на один гроб… Замечательного, густого кремового цвета. Теперь вот жди, когда в деревне почиет дорогой клиент.

Ну да об этом экономном мастере своего дела здесь лишь потому, что надо же чем-то заполнить время, пока осужденные более чем нехотя слезали с повозки. Почему-то сначала они подняли головы, будто хотели кого-то там, на небе, увидеть, потом медленно-медленно опускались на колени и долго-долго молились…

Впрочем, за это время надо бы сказать о более сейчас важном — толках среди зрителей этого действа о дочери мистера Гроува… Понятно, что прощаться со своим гусаром здесь было бы с ее стороны уже совсем неприлично, однако вот заметили же все, как он, пока ехал на катафалке, искал взглядом… кого же, как не ее, мисс Гроув! Могла бы она, хотя бы взглядом, попрощаться.

…Никто осужденных, пока они молились, не торопил, нет. Но вдруг они поднялись одновременно, будто по команде.

И тут, никем из английских офицеров не ожидаемые, гортанно громко прозвучали немецкие слова:

— Erbarme dich, mein Gott!

Ибо те двадцать четыре солдата (по двенадцать на каждого из расстреливаемых легионеров), те, кто сейчас вскинули ружья, были немцы… И они возопили к Господу о прощении им, невольным убийцам немца!

Офицер, командир расстрельной команды, обнажил саблю и, в согласии с каким-то правилом, проделал ею несколько движений, возможно, и замечательных в своем роде; наконец поднял саблю острием вверх (в позиции «оружие подвысь») и вдруг разом опустил ее к ноге.

Здесь с удивлением можно было бы предположить, что каждый из расстрельщиков одним глазом смотрел на саблю своего командира, а другим — на свою жертву!

…Когда залп, короткий, как один выстрел, прогремел, дикий вопль донесся от сада доктора Гроува.

Потом кто-то из поселян рассказывал, что успел увидеть на садовой стене дочь мистера Гроува… И что она, мисс Гроув, тут же с этой стены и упала. (А так как оказалось, что успел такое увидеть он один, то и рассказывал об этом зоркий поселянин часто, как герой, то есть как только находил нового слушателя.)

Но это уже обсуждали потом, так как зрелище здесь еще не окончилось…

Те солдаты, которые шли в процессии в качестве конвоя, поспешили положить тела своих товарищей в гробы — и уже взяли с повозки заранее (с чисто немецкой предусмотрительностью) приготовленные молотки (два молотка) и гвозди…

Но тут подскакал полковник (его замечательным вороным жеребцом поселяне любовались и раньше, все лето) и приказал сделать то, что, по его мнению, должно было отторгнуть достойных солдат вверенного ему полка от душевного участия к своим вчерашним недостойным товарищам. По его приказанию гробы подняли так, что Маттеус и Христоф как бы опять встали на ноги.

Так они, Маттеус и Христоф, постояли в поставленных на изножья гробах, пока наконец (именно что не сразу, будто еще захотели солдаты, в последний раз, постоять смирно) не вывалились из них лицами вниз, на землю… Ту самую землю, которую они вытоптали здесь (разумеется, вместе со всей тысячей своих товарищей по полку) — так, что трава на ней не смела показываться даже после недавнего дождя.

Однако и на этом зрелище еще не окончилось…

По приказу своего командира — построились в колонну… И медленным, будто гусиным, шагом (люди как бы приседали — то на одну ногу, то на другую…) полк прошел мимо трупов. Понятно, что это был совсем не строевой шаг — отнюдь не почести сейчас отданы были расстрелянным дезертирам.