Грустная книга - [121]

В ту пору мы часто снимались ночами и, как бывает в кино, иногда подолгу приходилось ждать: это была одна из первых тогда цветных лент, и свет был трудным и устанавливался подолгу. Вот в эти паузы мы и слушали рассказы Вертинского — а рассказчик он был замечательный. О своей жизни в эмиграции говорил очень откровенно, ничего не приукрашивая, с какой-то необыкновенной открытостью и непосредственностью.

Однажды мне довелось лететь из Ужгорода через Львов и Киев домой с натурных съемок в обществе Александра Николаевича, Олега Жакова, Дружникова и Кадочникова.

Тогда летали не так, как теперь. В Киеве нас задержали из-за непогоды, и всю ночь мы просидели в ресторане, где из почтения к моим знаменитым партнерам нам оставили столик, и мы до утра слушали рассказы Александра Николаевича.

Помню, один рассказ был о том, как парижская эмиграция решила устроить обструкцию хору Пятницкого, как запаслись трещотками, свистульками и еще какими-то атрибутами. «Но как только эти бабы раскрыли рты, в зале начались слезы, а потом и рыданья», — и у самого катились градом слезы в этом месте рассказа.

Как-то мы ехали на съемку, и Александр Николаевич сообщил мне, что Марианну вчера принимали в пионеры и что все родители — люди как люди, а он, сидя в последнем ряду, «плакал как баба» и что мне этого не понять. «У моих детей есть Родина!» А иногда Вертинский мог и покапризничать, даже становился надменным, но это бывало редко и продолжалось очень недолго.

Я благодарна судьбе, что мне досталась эта роль. Я благодарна Михаилу Константиновичу Калатозову, с которым было так интересно работать, и, конечно, моим замечательным партнерам.

В ту пору зрение у Ольги Леонардовны уже ослабло, но она еще сама писала письма чуть укрупненным, но четким почерком. И вот в одном из ее писем из Ялты был довольно подробный рассказ о том, как в Ялте появился Иван Семенович Козловский, как он пленил Марию Павловну своими серенадами, приводя с собой гитаристов, придумывал веселые шалости и даже вальсировал с хозяйкой дома.

Мы прочли письмо, порадовались, что наши дамы живут хорошо. А за обедом муж сообщил, что послал Марии Павловне телеграмму следующего содержания: Мария я не прощу измены с тенором. Я испугалась и сказала, что это перебор, неприлично и т. п. Николай спокойно ответил, что я недооцениваю Марию Павловну. Через день-два пришла ответная телеграмма: Умоляю успокойся люблю по-прежнему Мария. Муж оказался прав: я недооценила Марию Павловну, ее чеховский юмор.

Художественному театру предстояло пережить еще один тяжелый удар.

Юбилейный день МХАТа — 27 октября совпал с пышным юбилеем Малого театра, на который меня пригласила Ангелина Степанова (Фадеев не мог быть). Места были в первых рядах. Поэтому мы обратили внимание, что в президиуме на сцене, где находились Кедров и Месхетели, произошло какое-то движение. Месхетели вышел, и тут же из ложи бенуара один из генералов, потянувшись через головы наших соседей, тронув меня за плечо, прошептал: «Сейчас у вас в театре скончался Благонравов». Он перепутал фамилию. Но мы знали, что, как обычно, в юбилейный день идет «Царь Федор» с Добронравовым.

После секунды остолбенения Ангелина и я стали пробираться к выходу и побежали в театр. У ворот нас встретил Дорохин и сказал, что Добронравова уже увезли.

Уходя со сцены перед последней картиной «Архангельский Собор», Борис Георгиевич Добронравов, открывая массивную железную дверь за кулисы, заскользил по ней и остался недвижим — паралич сердца. У него было очень больное сердце, но он это скрывал, играл много и в полную силу.

Потеря была невосполнимой. Покинул театр могучий талант, ему было чуть больше пятидесяти. Панихида, фанфары, похороны на Новодевичьем кладбище, а все не верилось…

Так прошел 1949 год, грустно и суетливо из-за моей большой занятости на съемках и в театре. Иверов довольно часто укладывал мужа в постель — температура. Говорили о малярии, а мне мало верилось в такой диагноз.

Наступил 1950 год. Встречали у Ольги Леонардовны, как обычно.

Съемки «Заговора» шли к завершению, но было еще много работы. К этому времени знакомство с Александром Николаевичем Вертинским перешло в дружбу, и нас с мужем пригласили в дом. Был там и Калатозов, и Магидсон, и еще кто-то из участников картины. Помню, что нас поразили красота Лили, изысканность обстановки и широкое русское хлебосольство. Тогда же впервые мне довелось увидеть спящих дочурок. Будущие известные артистки, разметавшись в детских кроватках в смешных позах, крепко спали.

Я очень волновалась, устраивая ответный прием, чтобы не осрамиться перед именитыми гостями. Но, кажется, все обошлось, и я даже услышала от Александра Николаевича: «А вы, оказывается, хозяйка!» Я была очень горда.

…Летом должны были состояться гастроли театра в Ленинграде, и опять я не смогла ехать в Крым, так как профессор Гиляревский (в то время очень известный «сердечник») не рекомендовал мне надолго оставлять мужа одного. Он разрешил ему участвовать в ленинградских гастролях с минимальной занятостью.

Ольге Леонардовне с этого лета не разрешили жить в Гурзуфе. К домику «за синей калиткой» нельзя было подъехать на машине, и врачи боялись рисковать. В это лето дамы надолго задержались в Ялте. Уже глубокой осенью стало известно, что у Ольги Леонардовны тяжелая форма пневмонии.