Грустная книга - [119]

В театре у меня состоялся резкий разговор с Михальским. Я рассказала о том, что увидела в больнице, и тут все засуетились, стали доставать какие-то соки, кефир, у кого-то одолжили творог. Раевский, попавшийся мне на пути, тоже получил от меня по заслугам. Оправданий я не слушала.

И опять возник Фадеев, по каким-то делам оказавшийся в Риге (а может, просто приехал к жене). Мы столкнулись в вестибюле. Он выслушал меня, посмотрел на банки и бутылки, завернутые в гримировальные полотенца, и, не утешая, по-деловому сказал: «Я дам тебе мою машину. А машина произведет впечатление. Передавай привет».

Правительственная машина действительно произвела впечатление. Со мной были предупредительны, извинялись за «недоразумение». Теперь Николай лежал на чистом белье, на двух подушках и в хорошей, свежей пижаме. На столике, тщательно убранном, — минеральная вода, какие-то лекарства, чистый стакан. И у его соседа тоже все было чисто. «Любезный» врач сказал мне, вызвав в коридор: «Мадам, привыкайте: ваш муж инвалид». И еще добавил, что продержит Николая Ивановича в больнице недели три, а потом санаторий (кажется, он назвал «Дзинтари»).

Договорились мы с мужем так: я займу служащего нашего театра Снеткова на все время, пока Николай будет в больнице, и для переезда в санаторий. Театра в Риге уже не будет, а сама я в начале отпуска должна была ехать в коммерческую концертную поездку. Снеткову на дополнительное питание для мужа нужны деньги, и большие. Решили, что ехать мне нужно и что я буду звонить Снеткову ежедневно, чтобы знать, как идут дела.

На другой день мне пришлось возвращаться в Москву — на спектакль. Когда утром я приехала в больницу (уже своим ходом), мне любезно сообщили, что был консилиум — положение удовлетворительное, нужен только покой и уход, что они и обещают обеспечить. Думаю, что все-таки не обошлось без фадеевского звонка.

Уезжать мне было, конечно, страшно, но мы оба довольно удачно изображали спокойствие.

Со Снетковым был уговор: он ежедневно навещает Николая Ивановича, покупает что-нибудь из продуктов, а в определенные часы по вечерам должен быть у телефона.

Ко времени моего возвращения в Москву из гастрольной поездки я могла уже звонить в санаторий. А еще через два-три дня мужу разрешили самому находиться у телефона. И тут у нас возник спор. Он хотел, чтобы я приехала к нему в санаторий для отдыха и лечения, а я категорически настаивала на его приезде в Пестово (не заезжая домой). Мы спорили не один день, и все-таки я настояла на своем.

Примерно через неделю, получив от театра машину, загрузила ее багажом, нужным для Пестова. Доктор Иверов дал мне целую аптечку, и вот прямо с вокзала мы поехали в наше чудесное Пестово. Хоть и без европейского комфорта и с готовкой на керосинке, но зато — дома.

И как же я оказалась права, что настояла на Пестове! 8 августа в санатории «Дзинтари» скоропостижно скончался Михаил Михайлович Тарханов, живший через стенку от Николая. Известие это привез в Пестово директор Месхетели. На мужа эта смерть произвела тяжелое впечатление. Мне он сказал: «Ну ты шишига!» (то есть ведьма).

Я ездила на панихиду и на похороны, а в ночь моего возвращения в Пестово у мужа начался приступ. Настоящего врача у нас не было — только молоденькая медичка из пионерского лагеря. Николая Ивановича мучили сердечные боли, он задыхался. Я стала разбирать иверовскую аптечку и нашла конвертик с надписью: «В крайнем случае». В конвертике были две большие бомбочки, скатанные из папиросной бумаги. Я поняла, что это сильное снотворное. Было очень страшно, но я решилась и дала ему одну. Через некоторое время муж затих, и я в страхе прислушивалась к его дыханию. Мне казалось, что оно вот-вот прервется. Но к утру дыхание стало ровным — он спал.

Днем приехал Иверов, я ему все рассказала и в ответ услышала: «Молодец, сон — это все». Иверов успокоил мужа, объяснил ему, что это была естественная реакция ослабленного организма на такое горькое известие, просил дня два полежать, а потом все будет хорошо. До конца отпуска мы прожили без тревог.

Начало сезона было очень напряженным. Выпускались почти одновременно три спектакля, а до 50-летнего юбилея театра оставалось совсем мало времени.

В сентябре нужно было отвезти на Николину Гору, на подпись Ольге Леонардовне и Василию Ивановичу, бумаги, связанные с юбилеем. Поручили это мне, и я с радостью поехала. Добралась я туда уже ближе к вечеру. Помню, что сидели не на террасе, а в столовой. Все были в сборе. Очень ласково и оживленно встретили, и сразу же посыпались вопросы о театре. Я сказала, с чем приехала, отдала бумаги. Вадим прочитал их вслух, старики подписали.

Потом меня кормили, поили чаем. Я что-то рассказывала, стараясь вспоминать смешное из предъюбилейной суеты театра. Ольга Леонардовна задала какой-то посторонний вопрос, и Василий Иванович нетерпеливо сказал: «Подожди, Ольга!» Как же ему нужно было знать обо всем, что касалось театра. Разговор перешел на «Воскресение», которое шло с его дублером — Судаковым. И вдруг Василий Иванович произнес: «Вечером он вышел на крыльцо и прокрался к окну девичьей…» и дальше. Сначала негромко, а потом в полную силу. Господи, как же он читал! Все замерли, а он так же неожиданно замолчал, и кончилось чудо…