Грушевая поляна - [7]

Наконец Серго кладут в гроб, соседские мужчины выносят его из спортзала на улицу; все воспитанники ждут во дворе. Каждый хочет стоять впереди, вдруг у него получится увидеть Серго хотя бы краем глаза. Сосед Коба быстрым шагом выходит из административного корпуса, приносит два стула, как положено. Маленькие желтоватые школьные стулья, которые до того бывали только в классе на уроках, теперь, подставленные под голову и ноги гроба Серго, даруют ему дополнительные минуты в родном школьном дворе. Все молчат. Только растрепанная Дали тихонько всхлипывает. Серго к похоронам специально сшили пиджак и брюки – совсем как взрослому. Серго лежит в тесном гробу, нарядный, со сложенными на груди маленькими руками, в одну из которых ему всунули платок. Словно чтобы вытереть слезы, если заплачет. Но Серго не плачет. Если бы он был жив, Леван непременно отпустил бы очередную шутку, увидев его таким разодетым, но Леван молчит, тяжело ему смотреть на мертвого товарища. Здесь и районный инспектор Фируз, который заносит в автобус единственный, появившийся словно из ниоткуда венок гвоздик. Дает знак отправляться, и мужчины вновь легко поднимают на плечи гроб. Сосед Коба опрокидывает ногой сначала один, потом другой стул, и они лежат на школьном дворе, точно живые существа, которых прилюдно наказали за смерть Серго. Учителя и соседи поднимаются в автобус.

– Лела, ты едешь? – Цицо указывает на автобус. Рядом Ираклий, не отстающий от Лелы ни на шаг.

– Еду, Цицо-мас[2], – отвечает Лела. – Дети тоже хотят поехать.

Цицо ненадолго задумывается. Потом, не отвечая Леле, подходит к Дали и о чем-то с ней говорит.

Дали смотрит на детишек, отсеивая маленьких и несмышленых. Остальным указывает на автобус:

– Езжайте, только ведите себя тихо и будьте умницами.

Ираклий, Васка, Леван и их ровесники бросаются в автобус с такой радостью, будто собрались не на кладбище, а по какому-то приятному делу.

Лела поднимается в автобус и идет к заднему окну. Оттуда видны стоящие рядом с Дали у ворот детишки – Коля, Стелла, Пако и другие. Кто-то плачет и прижимается к толстым ногам Дали. Автобус потихоньку трогается, выпустив черный дым, и следует за машиной, которая везет тело Серго на кладбище. В интернате не нашлось фотографии, иначе увеличенный снимок Серго установили бы на ветровом стекле, как положено. Машина идет тихим ходом, так, как несли бы гроб мужчины, подхватив с четырех углов, словно спешка в последнем пути оскорбительна для Божьего творения. Автобус плетется, будто еле волочит ноги. Дали, дети, ворота интерната остаются позади.

Автобус останавливается у Авчальского кладбища. Гульнара, учительница труда, неповоротливая, с крючковатым носом, поручает Леле следить за детьми и, сверкнув глазами, велит им ни на шаг не отходить от Лелы. Интернатовцы встают в строй, как некогда советские школьники на «маршировках», распределяются попарно, держась за руки.

На кладбище жарит солнце. Маленькая процессия поднимается по склону. Лела смотрит на могилы и думает: «Так вот где хоронят обычных людей. А иногда и дебилов. Интересно, нет ли отдельного кладбища для дебилов, или кладбище для всех одно? Земля есть земля». Ребятишки рассматривают надгробия. Те, кто знает буквы, читают имена.

Могила выкопана. Гроб ставят рядом с ямой. Священник отпевает Серго. Что-то бормочет. Учителя выглядят немного подавленными и уставшими. Солнце иссушило землю, и с каждым шагом поднимаются клубы пыли.

Неподалеку от ворот кладбища стоит вытянутая в ширину девятиэтажка. Лела приглядывается к зданию. Правая часть дома почти разрушена, из-за пожара или землетрясения, кто знает. Остались только стены с черными провалами, сквозь которые видна улица на той стороне. Словом, не дом, а развалина, хотя если присмотреться к левому краю, догадаешься, что там по-прежнему живут люди. На веревках, натянутых на выцветших балконах, сушится белье, кое-где висят связки лука, чеснока, имеретинского шафрана, а порой и собранные в чулок неколотые орехи. Левый, обитаемый край дома словно перевешивает разрушенный правый – наверное, из-за тяжести жильцов, – и кажется, будто девятиэтажка постепенно уходит под землю.

Отец Иаков читает молитву, могильщик, морщинистый, тощий и сутулый, запыленный с головы до ног, подходит к гробу и отгибает желтоватый саван с лица и плеч покойника. Дети в серых пиджачках смотрят на застывшее лицо Серго с запавшими глазами и ртом, на сложенные на груди руки.

– Эх, бедняга… – говорит Гульнара.

Перед тем как священник прочтет последнюю молитву, Лела вглядывается в словно обиженное личико Серго. Дети рассыпались меж могил, по узким тропкам, и не спускают с Серго глаз. Священник возносит молитву. Запыленный могильщик выжидает, не подойдет ли кто из собравшихся к покойнику попрощаться. Гульнара подает знак могильщику, кивает, всхлипывает, и могильщик закрывает руки, плечи и лицо Серго саваном.

Лела знает, что Серго мертв, но все равно дивится, почему он не скажет ни слова. Не возмутится происходящим. К Серго никто не подошел попрощаться, и он не запротестовал, даже когда гроб закрывали крышкой.

Гроб опускают в землю.