Грушевая поляна - [8]

Могилу засыпают, сухие земляные комья стучат о дерево, и у собравшихся сжимается сердце. Учителя и дети поворачиваются и по дорожкам направляются к выходу. А Серго остается на попечении могильщика и двух его помощников, которые – видит бог – добросовестно доводят дело до конца и навеки предают Серго авчальской земле.

Над могилой вихрится пыль. Дети щурят глаза, отмахиваются.

– Не оглядывайтесь, – поучает Гульнара и тут же хватается за ограду чьей-то могилы, чтобы не поскользнуться на узкой тропке.

– Почему, Гульнара-мас? – спрашивает бледный Ираклий.

– Правило такое, – отвечает учительница и, не удержавшись на склоне, семенит вниз, где стоит физрук. Авто подставляет Гульнаре сильную мохнатую руку.

– Не оглядывайтесь, слышали? – выкрикивает Лела бредущим по кладбищу ребятишкам.

– Почему, Лела, почему? – недоумевает Ираклий.

– Не знаю, – отвечает Лела и бегом спускается по небольшому склону.

– Не положено, – подтверждает Леван. – Когда человека похоронишь, нужно дать ему покой. Даже плакать уже нельзя.

Пожилой шофер поставил автобус в тени врастающей в землю девятиэтажки, а сам присел на дворовую скамейку, дымит сигаретой и терпеливо ожидает провожавших.

Глава вторая

Лела не знает, как и почему началась ее жизнь в интернате, кто ее зачал, где она появилась на свет и кто ее бросил, поручив заботам учреждения на Керченской улице. Даже Цицо ничего не знает о Леле. И о ее родителях не может рассказать, чтобы хоть как-то успокоить. Хотя по просьбе Лелы Цицо частенько вынимала ее дело, заглядывала в бумаги. Лела сначала жила в доме ребенка в районе Тбилисского электровозостроительного завода, а уж потом, в школьном возрасте, ее перевели в интернат. Вот и вся ее несложная биография.

Иногда Лела пытается вспомнить свой первый детский дом. Ей вроде бы видится какая-то женщина, играющая на пианино, и новогодний праздник, где она, Лела, в бумажном колпаке, к которому приклеены осколки елочных игрушек и который удерживает на голове жмущая под подбородком резинка. Лела больше ничего не помнит: ни как уехала оттуда, ни тамошних обитателей; порою ей даже кажется, что она вообще ничего не помнит, а попросту все выдумала, в действительности же ни пианистки, ни блестящего колпака не существовало вовсе.

Всякий раз, как Лела после отлучки возвращается в интернат, стоит ей ступить на двор, и в ноздри ударяет знакомый запах. Чем ближе она подходит к основному – спальному – корпусу, тем сильнее становится запах, и смрадные стены интерната смыкаются вокруг нее.

В жилом здании на всех этажах в конце коридора находятся туалеты, из которых сквозь разбитые окна в коридоры сочится запах, неотличимый от вони туалетов на вокзалах и в поездах. В телевизионной, спальной и игровой тоже свои запахи, которые смешиваются в один, причем такой едкий, что его не истребить, сколько ни проветривай. В жилых помещениях пахнет здешними обитателями: немытым телом (этот запах непременно бьет в нос вошедшему) и одежками, выстиранными одним и тем же порошком. К ним добавляется душок лежалых одеял, старых матрасов, подушек и шерстяных покрывал, которые переходят от одного поколения воспитанников к другому. Здесь также пахнет керосинкой, зимой – дровяной печкой, в телевизионной пованивает старыми креслами, клейкой лентой, которой на зиму заклеивают окна; ко всему этому прибавляется нежный, свежий аромат стоящей на подоконниках герани.

Леле хорошо знакомы все углы и закоулки интерната, с притаившимися в них запахами, которые порой перешибает резкая вонь из туалета в конце коридора. Когда Лела заходит в интернат, из-за этой вони на нее вдруг накатывает тоска. Возможно, потому, что этот запах напоминает ей о матери сторожа Тариэла, которая перед смертью бесцельно бродила по улицам, держась за заборы. Ее знали все соседи. От старухи разило мочой. Часто, не дотерпев до дома, она заходила во двор интерната и присаживалась в кустах. Она уже не узнавала ни сына, ни внука. Сноровистой женщиной была в свое время, ловкой, деятельной, прошедшей через тысячу испытаний. Но когда у нее умер муж, оделась во все черное, и в этом трауре растаяла вся ее жизнь и память. При входе в интернат Лела почему-то всегда вспоминает мать Тариэла, а чуть погодя, притерпевшись к здешнему смраду, забывает о старухе.

В интернате есть один закуток, где Лела особенно любит бывать из-за того, как там пахнет. Это узкая, ржавая винтовая пожарная лестница, прикрепленная к стене основного здания со стороны, ближней к бане. Летом железо разогревается на солнце, и от лестницы исходит странный, сладковатый, заманчивый аромат. Леле с детства нравилось подниматься на нее, несмотря на начинавшееся каждый раз головокружение: ведь стоит сделать шаг, как нужно уже поворачиваться для другого, и так до самого верха.

Хотя эта лестница снаружи, на свежем воздухе, запах на ней остается неизменным. Лела хватается за поручень в начале подъема и каждый раз подносит ладошку к носу, убеждаясь, что пахнет здесь все так же, потом поднимается до пятого этажа: тут лестница оканчивается маленькой платформой с поручнями. Отсюда можно увидеть стадион или слегка наклониться и ухватить узкую ветку тянущейся к небу длинной ели. Много дней и часов провела Лела наверху лестницы. Поднималась, потом снова спускалась. Перед каждым подъемом Леле кажется, что по этой лестнице она попадет в иное место, но лестница заканчивается у ровной глухой стены, и Лелино чувство испаряется. Когда идет проливной дождь, омывая не только лестницу, но и все, что вокруг, капли грохочут по ступеням, плющатся о железо, отскакивают, будто лестница хочет забросить их обратно в небо. Лела смотрит в окно на ливень и представляет, что во дворе интерната стоит матушка Тариэла, промокшая, сгорбленная. По ее поникшему носу стекает капля за каплей, а старуха все ждет, когда распогодится, чтобы снова подставить свое ветхое тряпье под лучи солнца.