Грушевая поляна - [15]

Некоторые воспитанники ярко запечатлелись в Лелиной памяти и в истории интерната, хотя героями их никто не назвал бы. Разве, к примеру, забудешь Марселя, наводившего ужас не только на интернат, но и на окрестности?

Чернокожему Марселю было пятнадцать, родом он был из Батуми. Марсель шарахался от всех, как необъезженный жеребенок, никому не давал к себе подступиться, а если кому-то случалось все-таки оказаться рядом, скалил зубы, точно дикий зверь, готовый при малейшем намеке на вызов вцепиться зубами в горло и разорвать врага. Марсель страшно орал и ругался. Те, кому посчастливилось избежать его кулаков, не могли увернуться от его слюны. Когда Марсель понимал, что жертва ускользает, то втягивал тощие щеки, накапливая слюну, и выстреливал ею в затылок или шею убегавшему. Дети страшились этого куда больше, чем попасть под его кулак. Неизвестно, как и почему Марсель очутился в Тбилиси, кто его привез и сдал в интернат, были ли у него родственники. Местные разглядывали Марселя как музейный экспонат: раньше они никогда не видели чернокожих, разве что по телевизору. Люди сходились со всего района, выстраивались у ограды интерната и таращились на Марселя. Старшим ребятам он даже нравился, и они окликали его: «Негр, а ну, иди сюда!» Марсель наклонялся, набирал в кулак гравия, запускал им в стоящих возле ограды местных, и те разбегались кто куда. Иногда Марсель бросался к ограде, как раненое животное, и хватался за нее с ревом, чуть не ломая прутья. Когда он начинал плеваться, местные с бранью расходились.

Леле тогда было четырнадцать, и она, с одной стороны, старалась не приближаться к Марселю, он наводил на нее страх, а с другой – все, что ни делал Марсель, ее восхищало. Он быстро бегал, фантастически играл в футбол, никого не боялся, ни в чем не слушался учителей и всегда поступал так, как ему заблагорассудится. С Лелой Марсель только три раза перемолвился словом. И все три раза совершенно не походил на того Марселя, который с ревом гоняется по двору за врагами: с ней он говорил спокойно, на правильном грузинском с легким русским акцентом.

Первый раз Марсель подошел к Леле в столовой и спросил, не бросает ли здесь кто мух в еду. Наверное, где-то он видел такое. Лела сказала, что нет. Второй раз, на школьном дворе, спросил у нее маршрут автобуса. В третий раз они поболтали на школьном дворе ночью. Леле тогда не спалось, и она спустилась на улицу. Погладила дворовую собаку, закурила сигарету, выпустила дым. Марсель был во дворе, но Лела его не сразу заметила. Он сидел на доске между елями, и белки его глаз блестели в темноте. Внезапно Марсель свистнул, Лела посмотрела в его сторону и увидела, что он машет ей рукой, дескать, подойди. Лела не испугалась, подошла.

– Дай сигарету! – сказал Марсель.

Лела зажала свою сигарету краешком губ и вытащила из нагрудного кармана еще две. Одну дала Марселю, вторую отправила обратно в карман. Марсель прикурил от большой зажигалки, которую до этого вертел в руках.

– Садись! – велел он Леле.

Лела присела на лавку. Марсель молча курил. Лела тоже курила и не говорила ни слова. Марсель делал такие глубокие затяжки, что сигарета скоро догорела. Лела достала последнюю и протянула ему. Марсель взял сигарету, встал и куда-то направился, не говоря ни слова. Чуть погодя остановился у елок, повернулся и спросил:

– Море здесь есть?

Лела покачала головой, потом сообразила, что Марсель в темноте этого не увидит, и произнесла погромче:

– Нет.

Марсель повернулся к Леле спиной и ушел.

Через несколько дней его забрали из интерната. Почему и куда, Лела не знала, да и никто не знал. Может, перевели в другой интернат, или отвезли к родителям, родственникам, или даже вернули в батумский детдом.

Лела помнит и Феликса, худенького, смирного, безобидного мальчика, который не особо рвался с кем-то сближаться и дружить, ходил все время один, с опущенной головой. Феликс не играл в футбол, не любил и мериться силой. Однажды он где-то нашел маленькое колесо от велосипеда. Наверное, он и раньше что-то такое видел, а может, сам додумался – сделал железный крючок на длинной ручке, зацепил за колесо и принялся его катать. И не надоедало ему. Некоторые из интерната стали ему подражать – тоже откопали в кучах металлолома старые брошенные колеса, просунули в них крючки и бродили за Феликсом, точно странные понурые одноколесные велосипедисты. Многим вскоре надоела однообразная игра, и они оставили ее. А Феликс расхаживал, все такой же печальный, наклонив худую шею, и все с тем же усердием катал колесо по школьному стадиону и маленькому пригорку, по дороге перед интернатом, по бордюрам и ухабам: казалось, будто в руках его металлоискатель и мальчик вот-вот обнаружит клад. Колесо бежало по дороге как заблагорассудится, точно строптивое животное. По асфальту оно катилось ровно, на ухабах и пыльном стадионе скакало так, что не удержать. Вся суть мастерства Феликса заключалась в том, чтобы понять, чего хочет это живое существо, и провести его по всем путям благополучно. Если колесо у мальчика переворачивалось, он присаживался на корточки, по очереди рассматривал колесо и крючок, потом что-то поправлял и продолжал путь. Не раз предлагали Феликсу обменять его колесо на новое или большего размера, но он не соглашался. Да и как бы он согласился, если это колесо стало для него чем-то вроде преданной собачки, вместе с которой легко переносить утомительную и однообразную повседневность интерната.