Групповые люди - [203]

А Багамюк действительно стал передовым начальником колонии, он закончил заочно техникум, а затем и институт, стал лучше говорить, избегал жаргонных словечек. А вообще в колонии он старался не произносить много слов: если кто начинал выступать и поучать, он подымал прищуренный правый глаз, что означало: "Куда баллоны катишь, кудлач!"[93]

И тут же меры: две-три кукушки[94] подхватывали выступающего и уносили за здание клуба!

Если кто на глазах начинал борзеть, то все знали, что не только этот борзый бортанется, но и вся отрицаловка загудит, ей будут рвать кадык.

Когда приходил этап, Багамюк прищуривал левый глаз, что означало: "Бобров, если не будут выполнять требования администрации, заземлю через неделю! Будете двигать фуфло — клоуна зроблю. Я делянок[95] не признаю! У меня там красные уголки. Музеи. А ну, декабрист[96], ландай[97]. Повтори, шо я сказал.

Декабрист молчал. Багамюк тихонько говорил в сторону:

— С новеньким проводить воспитательно-разъяснительную работу!

И две-три кукушки подхватывали какого-нибудь начинающего Пестеля или Якушкина и уводили в сторону клуба.

Разумеется, этот скрытый контекст общения держался строго в секрете. Да и кто, собственно, сказал, что общаться надо исключительно прибегая к словам, к длинным предложениям, к повторам, к нервотрепке, именуемой воспитательной работой? Зачем? Когда один великолепный, ничего не стоящий жест: чуть-чуть нижнюю челюсть вперед, подбородок слегка пошел вверх — это и означает скромное, однако весьма точное предупреждение: вырву кадык! А кадык — это не пасть, это штука более хрупкая: прикоснешься к нему — и сразу бебики сами гасятся, задыхаться начинает человек; кадык — самая тонкая часть человеческого тела: в нем душа человеческая, этого никто не знает, а Багамюк знает и делится опытом, честно предупреждает. Чтобы держать масть, надо уметь рвать кадыки! Когда Багамюк подымал на заключенного свои царги с растопыренными цирлами, то все знали, что сейчас он будет рвать кадык. Нет, не бить по лицу, это-то что! А рвать кадык, удалять яблочко.

А на районных, городских, республиканских и союзных сессиях (Багамкж был депутатом республиканского масштаба), конференциях, совещаниях начальник знаменитой колонии 6515 дробь семнадцать долдонил написанный двумя-тремя кукушками текст: "Только глубочайшая индивидуальная работа с осужденными, чуткое отношение к личности, к ее суверенности, к индивидуальным способностям дает положительный воспитательный эффект. Так, в нашей колонии был такой случай…"

В докладах было написано и такое: "Мы не потерпим прожектерства и утопических бредней о новом воспитании. Наша перестройка — это реализм целей, где главное — труд, труд на самодеятельных началах, когда каждый по доброй воле выполняет по двести, а то и по шестьсот процентов плана, что у нас стало почти нормой… Мы за новаторский опыт, за опорные сигналы, за павловскую психологию, когда первая сигнальная система всегда живет как бы в обнимку со второй сигнальной системой. У нас членов актива понимают даже не с полуслова, а с полувзгляда. Приведу несколько примеров…"

Всегда, когда говорил Багамюк, раздавались бурные аплодисменты. А когда его просили дать интервью или выступить по телевидению, он отказывался:

— Я работать умею, а выступать — это пусть другие…

Как же ненавидел Заруба Багамюка и тех, кто его так ограбил, лишил всего! Было время, когда Заруба пытался разыскать Лапшина и Никольского. Но Никольского не было в Москве. Он навсегда уехал в Соединенные Штаты, был почетным членом трех академий, лауреатом шести премий и видным советологом новейшего периода. С женой он развелся: Роза проживала в Москве. Она предложила Зарубе написать Никольскому в Сан-Франциско, но от такой акции Заруба наотрез отказался: лучше умереть воспитателем детского дома для стебанутых, чем обращаться за помощью к буржуазной державе. Он встретился с Лапшиным, но тот решил не влезать в это дело, поскольку ему оставался год до пенсии, а чем кончится эта возня с уголовно-номенклатурным миром, он догадывался: ничем хорошим!

— И вам не советую лезть в эту кашу, — посоветовал он бывшему начальнику. — Хорошо, что живы остались.

— Но Багамюк, Квакин — подонки!

— Почему подонки! — закричал в гневе Лапшин, вспомнив, должно быть, каким издевательствам он подвергался в распроклятой колонии дробь семнадцать. — Вы всегда стояли за перевоспитание! Почему вы не хотите признать право Квакина и Багамюка на коренные перемены?!

— Да потому, что они разложенцы. И в личной, и в общественной жизни.

— А вот тут-то вы как раз ошибаетесь. Я встречался не так давно с Квакиным. Очень приятное впечатление произвел Демьян Иванович… Рассказал, как сложилась у него жизнь…

— А-а-а, — протяжно взвыл Заруба. — Не хочу я про это слушать. И вы за них! Живите как хотите… — И пулей вылетел из кабинета Лапшина, так как дело было в институте, где Лапшин заведовал лабораторией, поговаривали даже, что после смерти Колтуновского и ухода на пенсию Надоева Лапшина сделают заместителем директора НИИ. А Заруба, между прочим, зря не пожелал дослушать до конца Лапшина. Он мог бы узнать, как породнились Багамюк и Квакин — прелюбопытнейшая история: женились оба на сестрах, отгрохали два дома на берегу реки, поставили кирпичные заборы, железные ворота и по петуху металлическому на трубах; все по госцене было куплено: и лес, и цемент, и кирпич, и стекло, и олифа, на все имеются соответствующие документы — закон надо чтить!