Групповые люди - [148]

— А при чем здесь я? Ну собирай кого хочешь. Твои дела, твои заботы. Только я тебе не советовал бы рушить то, что так хорошо началось.

В это время в комнату вошел Лапшин. Он, конечно же, обратил внимание на то, что мы мгновенно, как он вошел, прикусили языки. Он вопросительно посмотрел на меня, а я отвел глаза в сторону, дав понять, что не хочу ни о чем говорить — мало ли что у меня, — и повышенно грубоватым голосом спросил:

— Ну что там у тебя? Готов план?

— Нет. Не готов, надо еще помозговать. И он, должно быть, отправился работать, слегка обидевшись на меня.

— Послушай, ну а этого Карнаухова ты знаешь? — спросил я Никулина, когда мы остались одни.

— Если это брат философа Карнаухова, то знаю, я у них однажды даже дома бывал. Карнаухов-философ был оппонентом у моего аспиранта.

— Так, может быть, ты и сходишь к нему. Скажешь, что вот получили письмо от Чаинова, а не знаем, как быть… Ну, в общем, ты лучше меня сообразишь, как сказать.

— Это мне не трудно сделать, — ответил уже спокойно Никулин.

Через два дня он мне сказал:

— Ну что ж, я был у Карнаухова. Вопрос сложный. Их, кстати, интересует до чрезвычайности наше исследование. Карнаухов целый час мне говорил о том, что органы социальной защиты после тридцать седьмого года напрочь утратили свои лучшие традиции: перестали заниматься воспитательной практикой, и пора бы реализовать макаренковский замысел создания конгломерата колонии с единым управлением и едиными воспитательными задачами…

— Это-то ладно, это потом. Что он тебе сказал относительно дальнейших действий, относительно Чаинова что сказал?…

— Относительно Чаинова он не стал говорить, все уходил от этого вопроса, а что касается методологе-политической стороны исследования, то он рекомендовал бы нам в самое ближайшее время связаться с генералом Микадзе. Микадзе — крупный сталинист, друг Вячеслава Михайловича…

— Надоева?

— Какой там Надоева! Молотова! — проговорил Никулин с нажимом, точно оскорбившись. — Так вот, Карнаухов при мне связался с генералом. Микадзе ждет нас.

22

Никулин меня предупредил, прежде чем мы вошли к генералу:

— Микадзе сейчас в небольшой опале, но это естественно, поскольку его мысли прямо противоположны существующей конъюнктуре.

— Генерал тоже считает, что сегодняшние демократические умонастроения — дело временное?

— Он как раз и считает, что сегодня история опрокинута навзничь и очень скоро обратится в фарс.

Генерал принял нас в генеральском мундире. Орденов, правда, не было, но было много планок. Он предложил нам чаю, однако тут же сказал, что чай будем пить в другом месте.

— В баньке, — сказал он. — Это теперь единственная моя отрада.

Все это было сказано с едва заметным акцентом. В бане он произнес обстоятельную речь. Подчеркнул, что Сталин — это не только Ленин сегодня, но и знамя всего прогрессивного человечества в борьбе миров. Он сказал, что сейчас, как и прежде, противостоят две силы: коммунизм и сионизм. Я перебил генерала:

— А как же с империализмом быть?

— Империализм и есть сионизм. Деньги где? В банках. А банки у кого? У них. В Лос-Анджелесе я видел огромное сердце из гранита — это было сердце Банкира. У них есть свои символы. Зло, отразив добро, пребудет в этом мире беспредельно. Так говорил еще Руставели, который никогда не был евреем…

С разрешения генерала Микадзе автор публикует некоторые его материалы, касающиеся политики и смерти Сталина, а также приносит глубочайшие извинения в том, что дал его рассказ с некоторыми сокращениями (прим. автора).

— А может, был? — спросил я. — Если покопаться? Недавно я узнал, что у Богдана Хмельницкого нашли… Говорят, в Грузии ему памятник поставили сионисты, а потом ночью кто-то украл памятник, и теперь на этом месте стоит монархист Ираклий Второй.

— Что ж, ничего нет удивительного. Народ докапывается до своих духовных корней. Сейчас не ядерное противостояние решает судьбу народов, а духовное. Это Сталин хорошо понимал, когда ликвидировал все трещины, возникающие в идеологической борьбе.

— Он эти трещины своевременно набивал живыми и неживыми людьми, — подсказал я. — А потом заливал купоросом и только после этого цементировал, чтобы учение основоположников сохранить в полной чистоте.

— Об этой чистоте я и хотел рассказать. — Генерал, завернутый в простыню, напоминал привидение. Он ласково пояснил: — Сталин еще в юношеские годы почувствовал свое великое предназначение. Как известно, такие предчувствия характерны для большинства великих людей. Сталин — высокая поэтическая душа. Если бы он не стал политиком, он бы наверняка стал писателем или поэтом мирового масштаба. В пятнадцать лет он стал писать стихи. Я знаю, вы интересуетесь предсказаниями. Так вот, Сталин еще в 1885 году напечатал несколько стихотворений в газете "Иверия", которую редактировал Илья Чавчавадзе. В этих стихах он предсказал свою судьбу:

И знай, кто пал, как прах на землю,

Кто был когда-то угнетен,

Тот станет выше гор великих,

Надеждой яркой окрылен.

Его произведения были включены в "Родной язык", составленный великим грузинским педагогом Гогебашвили.

Сейчас много говорят о вреде вождизма. Троцкисты подымали вопрос о вождизме Сталина еще на Четырнадцатом съезде. И Сталин по этому вопросу дал исчерпывающее объяснение. Он сказал, что революционному движению всегда нужны будут вожди, способные выразить волю народа. Он, как пишет Анри Барбюс, был самым скромным человеком на этой земле. Он сумел отделиться от великого имени "Сталин". Известен разговор его с сыном Василием, который "свободно" стал пользоваться именем отца, направо и налево ставил факсимильную печать "Сталин". Отец сказал сыну: "Сталин — это не ты, Сталин — это не я, Сталин — это символическое знамя и вера народа. Примером в труде, борьбе и поведении должны служить ты и я. Поэтому прекрати бравировать именем Сталина".