Группа крови - [29]

Бутылка почти опустела, мое участие в опорожнении было незначительным – зачитался.

Все происходило в полной тишине, он так ничего и не ответил на мое предложение излить душу.

И тут я – со мною это бывает, как будто черт за язык дергает, – ляпнул еще одну бестактность.

– А почему бы тебе действительно не вернуться от своего пустотизма или как его – вот к такой нормальной живописи? Она, конечно, нахальная дура, но…

Это мое «но» не прозвучало бы, если б культуроложеские ругательства не были иллюстрированы. Но фотографии пустых выставочных залов с не менее пустыми полотнами на стенах меня, скажу прямо, убедили. Другое дело – кто меня просил вылезать со своей откровенностью?

Я убил бы за такую правду-матку, а N. сдержался.

– Подожди, я закончу, – сказал он. – А пока сходи за новой бутылкой. Там, в гараже, стеллажи…

Я нашел подходящую настроению бутылку, едва не обрушив полки его винного погреба, и принес ее на веранду. Он уже действительно закончил писать и убирал лишнее шпателем. Получалось вполне симпатично – холст вобрал и мое растерянное молчание, и его беззвучную истерику, и общее уныние буднего дня на даче, и даже кисловатый запах виски. Неплохой он живописец, подумал я, неплохой. Был.

Законченную работу он повернул лицом к стене, сам сел в плетеное кресло напротив меня. Вдруг зашел обычный пустой разговор – об окружающем повальном пьянстве, о нашем месте в этом общем деле, о сопутствующих и самостоятельных болезнях, об удручающих новостях из телевизора, о старости вообще и потере сил в частности… И о женщинах, конечно, поголовно глухих к шуму жизни.

Говорил он спокойно, только рот время от времени дергался, да рука дрожала – уж не из-за этого ли тремора изобрел он свой емпти-арт? Руки-то не нужны…

Минут через сорок он перебил сам себя.

– Пора, высохла, – сказал он, – приготовься.

Я не успел спросить, к чему мне надо приготовиться.

Он повернул подрамник холстом наружу.

Холст был пуст, только в том углу, который он записал последним и который еще не совсем высох, проступали тени мазков.

– Ты понял? – спросил он. – И ничего сделать нельзя. Я пробовал.

Я все понял, но не ответил.

…Когда я уезжал, он начинал третью бутылку. Пил он уже полулежа в кресле, при каждом глотке сползая с него.

Не следовало мне ехать – из выпитого литра с лишним граммов триста приходилось на меня.

Но я все понял и уже не мог ждать, пока виски выветрится.

Судьба, как известно, хранит пьяниц и сумасшедших. Я доехал без осложнений.

Почему я никогда не открываю авторские экземпляры, бессмысленно упрекал я себя всю дорогу, почему не прочел ту рецензию, о которой мне говорили нечто странное. Ведь я был неплохим беллетристом, думал я.

Слежавшаяся в стопке книжка захрустела и раскрылась.

Страницы развернулись веером.

Не жди меня, сосед

За последние годы подъезд наш неузнаваемо изменился. Перемены эти шли параллельно переменам в жизни вообще и в жилищных условиях населения в частности.

Одни, приехавши из города, допустим, Каменска Шахтинского, пожили годика три в съемной (так теперь все говорят) квартире, потом удачно прикупили двушку сразу за МКАД, потом еще поднялись и взяли в ипотеку трехкомнатную, в центре, точечная застройка, монолит, свободная планировка без отделки – ну и так далее… А другие, прежде спокойно и даже уютно жившие на 2-й Брестской в довоенном доме с деревянными перекрытиями, с пристроенным лифтом в стеклянном стакане и с доской для жэковских объявлений об отсутствии горячей воды – вдруг обнаружили себя в бомжатнике с устойчивым запахом на лестнице и со следами небольшого пожара – да еще и зарплату в институте стали платить редко…

В таких обстоятельствах прошли десять, а потом и пятнадцать лет, как вдруг все опять поменялось. Из свободной планировки в районе Патриарших каменск-шахтинский герой своего времени вынужденно перебрался в планировку неизменную – небольшой дом с тонкими колоннами в лондонском районе Белгрэвия. Там как-то спокойнее… А в нашем подъезде отчего-то возбудившаяся ДЭЗ сделала капитальный ремонт, поставила домофон, запах почти выветрился, население радикально сменилось. В лифте постоянно ездят черноглазые дети, вежливо здоровающиеся по-русски, их матери при встрече смотрят в землю, а отцы появляются под вечер – ставят свои дорогие машины багажниками к входу и, серьезно пожав руку соседу, молча едут в лифте до своего этажа.

Во всех квартирах совершен евроремонт, мусор работяги аккуратно вынесли.

Рабочие и хозяева говорят на одном языке – понемногу на него перешел и весь наш квартал.

* * *

За прежними владельцами в подъезде остаются только две квартиры – моя и соседняя. В моей я живу один – жена, вслед за кошкой и собакой, переселилась на дачу, и так оказалось лучше всем четверым. А в соседней живет старый, когда-то довольно известный художник, сильно, конечно, пьющий, не соломенный, а настоящий вдовец – с год назад тому отдал он раку жену и с тех пор принялся за пьянство уж совсем бескомпромиссно. Квартира его, которую он всегда использовал и как мастерскую, теперь завалена подрамниками, рамами и засохшими кистями наравне с бутылками и заплесневелой закуской – а раньше баланс все же был в пользу художественных предметов.