Грозовой август - [120]

— Вы были военным? — удивился Викентий Иванович. — Как попали в Маньчжурию?

— Штабс-капитаном был. Батареей командовал. Разве мало нашего брата пришло сюда с атаманом Семеновым, с Нечаевым, Ханшиным?

— Из офицеров и в священнослужители? Странно!

— А что было делать? Идти к атаману Семенову? Супротив своего нутра? Но жить чем-то надо... Вот и подался в монастырь.

Старик умолк, прислушиваясь к шороху дождя. Потом опять приложился к банке с водкой.

— Передо мной каются люди, я покаюсь пред вами. Прилипни язык мой к гортани моей, если хоть на йоту отступлю от истины.

Тяжело было слушать «исповедь» отца Варсонофия. Путаную жизнь прожил человек, а теперь, не щадя себя, рассказывал все, как было: как проклинал в своих проповедях красную Россию, предавал анафеме большевиков и как потом все в нем перевернулось — когда немцы подошли к священной столице красной России. Он стал молиться за победу русского оружия, проклинать фашистов. Вспомнил свою последнюю проповедь. Больше часа он нещадно порицал с амвона коммунистов и комиссаров за то, что пустили под Москву швабов. А потом вдруг из души его вырвались совсем другие слова. «Можно ли хулить тех, кто сражается за землю русскую? За уделы, где лежит прах наших отчич и дедич? — вопросил он и ответил: — Нет, нельзя, и да благословит их господь в боях за правое дело!»

Понимая, что для победы над супостатом одних молитв мало, отец Варсонофий стал собирать приношения прихожан, отвез русскому консулу не меньше пуда крестов и подсвечников в фонд обороны России. Полковник Судзуки назвал его «красным попом» и ударил палкой по голове. Отверженный священник покинул город, долго бродил по Маньчжурии, жил как отшельник в глухих горах...

Занесенный муссоном ливень шумел за стеной хижины, по крошечному оконцу ползли струйки дождя. Вода сочилась сквозь крышу, стекала по стене, а «красный поп» все рассказывал о своей жизни. На серой корявой пещерной стене двигалась огромная кудлатая тень от его головы. Вот она на минуту замерла, потом снова зашевелилась, метнулась в сторону...

— Знаете ли вы, господа, что такое ностальгия? — спросил отец Варсонофий. — О, вы не испытывали этой болезни... Это тоска по родине. Злая тоска... Она убивает человека. И нет от нее никаких лекарств. Вам этого не понять. — Он задумался, налил в банку ханшина, но пить не стал. — Родина — она все равно что здоровье: покуда есть — мы не ценим. Скорбим тогда, когда теряем. Ох, как скорбим! — с надрывом произнес он, низко опустив голову. — Я проклинаю тот час, когда решился на безумный шаг, и теперь каждый год в день своего грехопадения я бреду с посохом на север, поднимаюсь на Атаманскую сопку поглядеть на Россию, попросить у нее прощения.

Автоматчики переглянулись. Так вот где всплыла тайна Атаманской сопки!

Отец Варсонофий хлебнул ханшина, потянул ворот рясы, точно ему было душно, и, тяжело вздохнув, продолжал:

— Исповедуюсь и причащаюсь, как истинный христианин. Да, да! Теперь я все понял и все испытал. Ох, как хорошо узнал! Можно обидеться на соседа, на друга, на женщину, которая тебе изменила, покинуть свой дом. Но нельзя гневить землю, на которой родился. Нельзя! Как жестоко мстит за это судьба! Мне отмщение и аз воздам...

— Но как же вы очутились в этой пещере? — спросил Викентий Иванович, оглядывая мокрые стены, освещенные тусклым светом фонаря.

— Враги мои всякий день ищут поглотить меня, ибо много восстающих на меня, — ответил старик. Потом спросил: — Вам не нравится мое жилище? Для бездомного изгоя — это роскошно! Я царь, я раб, я червь, я бог!

Отец Варсонофий помолчал и стал рассказывать, как очутился в этой пещере. 9 августа он узнал, что Россия двинулась на японцев, и бросил на городской площади клич — помогать русским крушить армию Ямады. Его хотели казнить. Но верующие укрыли его здесь.

— Теперь вы можете менять свою дислокацию, — посоветовал Викентий Иванович. — Судзуки у нас в плену.

— Вот оно как! Русское воинство спасает своего блудного сына! Любопытно, кто командует вашими полками, если не тайна?

— Мы прилетели с генералом Державиным.

— Державиным? — Старик выпрямился, насторожился. — Кто он? Не из бывших ли унтеров?

— Батареей командовал в гражданскую на Амуре.

— Вишь ты как! Да, дела. Теперь генералом, значит... — Поп насупился, помолчал. — Кому что на роду написано. И у меня были планы. Начать бы жизнь сызнова... Не так бы я прожил, не так... Вы советуете менять дислокацию. А зачем? Не все ли равно, где подыхать — в Мукдене или в этой пещере. Жизнь прошла ни за понюх табаку. Вот взглянуть бы хоть раз на Россию! Какая она? Вижу чертог Спасов украшенный и стыжусь, что одежды не имею, чтобы войти в него.

Старик на минуту притих, прислушался к шуму дождя. С потолка стекали капли воды, падали на стол, на жестяную кружку и огурцы, брызги летели на стекло фонаря.

— Мне часто вспоминается спектакль, который я смотрел в молодости в Питере, — заговорил священник после минутного молчания. — По сцене ходил несчастный человек и говорил самому себе: пройдет дождь, и все в природе освежится. Только меня не освежит гроза... А впрочем, нужно ли это? — Он тряхнул головой и заговорил громче: — Не в этом суть. Главное, вы пришли на маньчжурские поля. «Ныне отпущаеши, владыка, раба твоего», — говорил святый Семион, увидев младенца. Да, да. Теперь я могу умереть спокойно!..