Грозное лето - [38]

Ленин слышал ее причитания и сказал Надежде Константиновне:

— Наденька, нельзя ли как-нибудь умерить ее горе? Ведь этак можно и слечь. Придумай что-нибудь с Елизаветой Васильевной. Впрочем, извини, она и сама больна и не стоит ее тревожить. Ах, разбойники, ах, мерзавцы! Все же схватились, вцепились друг другу в глотки, — возмущался он. — Двое разбойников напали на троих прежде, чем те успели изготовить ножи. Чудовищное преступление! Миллионы людей погибнут в этой мясорубке адской!..

Надежда Константиновна вспомнила, что Ленин говорил о войне месяца за три до ее начала одному дотошному журналисту, когда тот спросил в Кракове:

— Говорят, что вы не хотите войны. Правда ли это?

— А почему я должен хотеть ее? Наоборот, я делал все и буду делать, чтобы помешать войне. Я не хочу, чтобы миллионы пролетариев, крестьян истребили друг друга, платя кровью за безумие власть предержащих, капитализма.

Журналист был поражен: противники Ленина говорили как раз об обратном: что он готов поджечь и сжечь весь мир. Он так и сказал, но Ленин спокойно возразил:

— Объективно предвидеть войну и в случае, если она все же возникнет, наилучшим образом ее использовать в интересах пролетариев и крестьян — это одно. Желать или требовать войны и работать на нее — это совсем иное дело. Это — преступление.

Надежда Константиновна помнила этот разговор с журналистом, но забыла его фамилию и спросила:

— Володя, а ты не забыл фамилию того журналиста, которому ты Давал интервью в Кракове в апреле?

— На бульваре Плянты? В кафе Яниковского? — спросил Ленин и ответил: — Его фамилия, кажется, Майкосен Альфред. Да, Майкосен.

А что? Я что-нибудь тогда сказал ему не так, имея в виду, что война началась? Но я и сейчас повторил бы те свои слова, хотя императорско-королевскому правительству Вены это может не понравиться. И даже дополнил бы их: платить кровью за безумие самодержавия.

Он помолчал немного, словно продолжал думать о чем-то своем, и сказал совсем неожиданно:

— А знаешь, Надя, что мне пришло на ум? А ведь австрийские власти могут нас, русских, интернировать. Тебе не приходила в голову подобная перспектива?

— Не приходила. Но ныне все может случиться. Кругом такой шум-бум шовинистический и ура-патриотический, что всего можно ожидать. За русскими эмигрантами уже ходят но пятам, ксендз натравливает следить. Тереза говорила.

— По пятам ходят? — удивился Ленин и воскликнул: — Мерзость! Архиподлейшая и низкая! И надо этого провокатора-ксендза разоблачить в наших газетах, я об этом подумаю. И все же только из-за этого покидать Белый Дунаец нет смысла. Отсюда мы все же сумеем поддерживать связи с Россией, с «Правдой», с товарищами-партийцами из низовых организаций. Впрочем, надо еще раз собрать всех наших «поронинцев» и потолковать об этом. Быть может, лучше что-либо предпринять заранее…

Однако предпринимать что-либо было уже поздно: вечером этого же дня пришел комендант местной жандармерии вахмистр Матышчук с понятым крестьянином и объявил:

— Я буду производить у вас обыск, так как на господина Ульянова поступил донос, что он срисовывает местность под видом прогулок. Идет война, и вы понимаете, что это значит.

У Надежды Константиновны округлились глаза, и она хотела перевести эти слова Ленину, но он и без того все понял и взорвался. Его подозревают в шпионаже! Можно ли придумать глупость более несусветную? От жандармов можно ожидать все, что им вздумается, тем более здесь, в чужой стране, во время войны, но такого навета, а вполне возможно, что и провокации, трудно было и вообразить. Да, конечно, жандармы есть жандармы и все шиты на один лад, и он достаточно знал их повадки, и провокационные манеры, и приемы и тем не менее был огорошен крайне и, сорвавшись с места и сделав несколько шагов взад-вперед по большой комнате, остановился против вахмистра, расг сматривавшего косым взглядом комнату-столовую и настороженно поглядывавшего на лестницу, что вела наверх, — знал, что там именно находится все, о чем шла речь в доносе.

Ленин продолжал возмущаться.

— И вы, жандармы, отдаете себе отчет в том, что сказали, что сделали? — напустился он на вахмистра, так что тот немного даже оробел, однако скоро обрел надлежащую форму.

— Но на вас есть донос, господин Ульянов! — патетически произнес он, скорее по тону, каким говорил Ленин, поняв его слова.

— Вы подумали о той элементарной вещи, которая называется здравым смыслом: я, социалист-эмигрант, не имеющий права жить в России, преследуемый самодержавием лично, как его давний противник, что я могу заниматься шпионской деятельностью во имя этого самого самодержавия? Абсурд же архинелепейший! Глупистика архинеуклюжая, которую трудно представить, даже обладая самой пылкой фантазией. Надя, переведи это сему господину. Добавь, что меня отлично знает краковская полиция, где я самым подробнейшим образом давал показания комиссару, и что я немедленно к ней обращусь.

Надежда Константиновна не подавала вида, чтобы Ленин совсем не разъярился и не напустился бы на жандарма себе же на беду, и перевела его слова мягко, от себя добавив:

— Господин Ульянов является самым яростным врагом русского самодержавия и известен всем европейским социалистам, в том числе и депутатам австрийского парламента Адлеру и другим. Его просто невозможно подозревать в какой-либо деятельности в пользу русского царизма.