Грозная Русь против «смердяковщины» - [44]
Увы и увы. «Ответом моцный пан был удивлен», – повествует польский хронист, сам, судя по тону, удивленный не меньше. Русские, как считалось в Европе, «всею душой бессильно ненавидящие кровавого деспота», в подавляющем большинстве (пять-шесть человек не в счет) предпочли вернуться под знамена своего государя. Хотя, как подчеркивает тот же очевидец, «каждый из них мог думать, что идет на верную смерть и страшные мучения». И чуть ниже, задаваясь вопросом: почему? – сам себе и отвечает: «Они считают верность государю в такой степени обязательной, как и верность богу, они превозносят похвалами твердость тех, которые до последнего вздоха сохранили присягу своему князю, и говорят, что души их, расставшись с телом, тотчас переселяются на небо».
Впрочем, Иван не дал своим воинам оснований пожалеть. Ни один вернувшийся из-под Полоцка не был ни обвинен, ни репрессирован. Более того, в крепость Сушу, оказавшуюся в глубоком тылу Батория, было отправлено личное письмо царя с приказом сдать крепость без боя. Пушки можно заклепать, писал царь, порох взорвать, иконы и книги зарыть в землю, но людей не вернешь, а ваша храбрость еще пригодится.
Вообще, отношение простого люда, военного и гражданского, к Ивану заслуживает отдельного исследования. Упорная оборона крепостей – это само собой, но ведь и тот факт, что никаких, даже маленьких, крестьянских восстаний в его правление не было. При всех тяготах, всех налогах и всей Опричнине крестьяне не были озлоблены на власть так, как в следующем веке, когда никакой Опричнины не было. И сознавая это, Баторий понемногу зверел, а уж его войска тем паче. При взятии Сокола убили всех русских пленных, включая и воеводу Шеина, вслед за тем, как указывает очевидец, передали тела в обоз. И: «Многие из убитых отличались тучностью; немецкие маркитантки, взрезывая такие тела, вынимали жир для известных лекарств от ран, и, между прочим, это было сделано также, у генерала Шеина». Не гуманнее вели себя европейцы и в иных местах, от Смоленска до Стародуба, а Иван, хоть и находился с основными силами неподалеку, во Пскове, помочь ничем не мог: вторглись шведы. Правда, взять ни Нарву, ни Ивангород они не смогли, но положение все равно напряглось до предела, и ни о каком перемирии, не говоря уж о мире, Баторий даже слышать не хотел, хотя Иван был готов на более чем серьезные уступки. Уже даже не настаивая на соблюдении норм вежливости, на что обычно обращал очень серьезное внимание.
Так что 1580-й выдался еще тяжелее. Успехи «Великого Воителя» пиарились по всей Европе (он держал при себе типографию и штат профессиональных журналистов), да и были основания. На запах дачи и добычи шли новые люди, победителя охотно ссужали деньгами все, кого он просил, – и уже весной, имея при себе еще больше войск, чем в прошлом году – 48 399 человек, – Баторий начал новую кампанию, хитрым маневром вынудив русских раздробить силы на защиту множества направлений потенциального удара. Теперь он требовал от Ивана не только Ливонию и Полоцк, но также Новгород и Псков. Одно в одно повторив подвиг Полоцка, пали Великие Луки, причем здесь «король-рыцарь» велел перебить всех пленных, невзирая на пол, возраст и статус, – видимо, как бесперспективных.
Пали Невель и Заволочье, быстро сообразивший что к чему Магнус, изменив присяге, признал себя вассалом Польши и атаковал русские войска под Юрьевом. Силенок у него, правда, было мало, но в той ситуации и его измена многое меняла к худшему. А в дополнение ко всему осенью в Россию опять вторглись шведы, ведомые Делагарди, воякой не худшим, чем Баторий, взяв Корелу. Развивать успех королю не позволили холода и усталость шляхты, требовавшей передышки, но ни о каком мире (пусть даже и со всей Ливонией) Баторий по-прежнему слышать не хотел, ультимативно определив условием начала переговоров согласие отдать Нарву и выплатить 400 000 злотых контрибуции. На что Иван, видимо сознавая, что говорить не с кем и не о чем, ответил несвойственно себе кратко: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси, по божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению…», разъясняя Баторию, что капитуляции не будет, Нарву с Юрьевом не отдаст, за Полоцк будет биться и ставя точку: «Мы ведь предлагаем добро и для нас и для тебя, ты же несговорчив, как онагр-конь (осел), и стремишься к битве; бог в помощь! Уповая на его силу и вооружившись крестоносным оружием, ополчаемся на своих врагов!»
А дальше был Псков. Кстати, вполне возможно, неспроста именно Псков. История Давида Бельского, якобы перебежчика, надоумившего Батория идти именно туда, где прорыв, как выяснилось, был практически невозможен, темна, подробности неизвестны, но, если вспомнить, что он был в родстве с Малютой, можно предположить, что Скрынников прав и в реале имела место успешная спецоперация русской разведки. Как бы то ни было, стотысячная европейская сборная окружила одну из лучших крепостей России. Мощную, многолюдную, но совершенно одинокую: Иван не отсиживался в тылу, но при нем было всего 700 дворян и стрельцов, и помочь он не мог ничем. Все решалось Псковом. И Псков, имевший каменные, а не деревянные, как Полоцк, стены, держался под постоянным обстрелом лучшей в Европе артиллерии. Первый штурм провалился с жуткими потерями (5000 человек). Погиб близкий друг и короля, командующий венгерской конницей Габор Бекеши. «
