Грозная птица галка - [5]

По позвоночнику, от затылка к копчику, протёк холодок. А что если

Шерапенков лжёт? Может, эти люди идут стеной не от неумения? Они опьянены ненавистью настолько, что им наплевать на смерть. Остановит ли их ружейный огонь одной некомплектной роты? Наш отход растравил их – катятся

на нас валом. Различаю крики: "Сдавайсь!" Нет и попытки обойти нас.

Шерапенков лежит слева от меня. Он угрюмо-важен и от этого выглядит ещё смешнее в огромной, наползающей на брови папахе. Левее его растянулся на земле Санёк, жуёт корочку хлеба.

– Ой, сымут они с тя шапку, Алексей…

– Смолкни! – Алексей кривыми зубами грызёт соломинку.

По цепи передают:

– Частым… начинай!

Вал красных накатился на дорогу. Справа от меня шарахнула винтовка

Вячки Билетова. Через секунду нажимаю на спусковой крючок, выстрел почти сливается с выстрелом Шерапенкова. Слева и справа – резкий сухой треск, словно досками, плашмя, с невероятной силой бьют по доскам.

Вместо сплошного вала атакующих оказываются разрозненные кучки и отдельные фигуры. Наверно, в горячке порыва они не замечают урона – бегут на нас, как бежали. За ними возникают новые, новые группы. Тут и там несколько красных – впереди остальных: видимо, командиры. Слышны крики: "Товарищи, бей гадов! Их мало!"

Ах, мало? Посылаю пулю за пулей, то и дело замечаю падающих. Приближается человек в пальто, за ним – довольно плотная кучка красных. Он оборачивается к ним, подбадривает, размахивая рукой с пистолетом. До человека – шагов полста. Прицеливаюсь, но слева хлестнула винтовка: командир подскочил, упал. Шерапенков, дёрнув затвор, выбросил дымящуюся гильзу.

Бежавшие за командиром – точно это был его последний приказ им – легли.

Не боясь их бестолковой стрельбы, ведём по ним огонь с колена. Доносится: "Товарищи, вперёд!", "В атаку, товарищи!", "Ура!" – пуля обрывает призыв.

Красные вдруг начинают суматошно вскакивать с земли, кидаясь прочь – бегут сломя голову, многие побросали винтовки.

Продолжаем прицельный огонь.

Преследовать их значило бы далеко оторваться от полка, атакующего хутор Боровский, оставить своих без прикрытия. Поэтому ротный приказывает только собрать трофеи.

Вячка первым подоспел к убитому командиру в пальто, выдернул из его руки пистолет.

– Ого, браунинг прямого боя, десять зарядов!

– Его выстрел, – я кивнул на Шерапенкова, – трофей его. – Зачем мне понадобилось говорить это?

Вячка небрежным тоном, но настойчиво просит Алексея:

– Продай, а? Мне скоро деньги пришлют.

Тот молча взял у Билетова браунинг, сунул в карман шинели.

Санёк, наклоняясь над одним из убитых, чтобы отстегнуть от его пояса гранату, сказал, будто размышляя вслух:

– Одно мне интересно: откуда наш мил-друг узнал, что это идут рабочие?

– Догадался, – обронил Шерапенков безучастно. Словно говоря о самой обыкновенной вещи, объяснил: – Когда я насчёт разведки сообщал красным, к ним в аккурат – пополненье: фабричные одни. Говорят: два полка из самарских рабочих собрано. Беда, мол: ничему не обучены… Оно и видно, – добавил он. – А не умеешь, так и не наглей!

После такого вывода ни у кого из нас не нашлось что сказать.

К сумеркам неприятель был выбит из хутора Боровского. Наша рота заночевала в нём, выслав дозор к деревне Кирюшкино, откуда противник, получив подкрепление, мог угрожать нам заходом в тыл.

В дозоре: я, Шерапенков и ещё четверо. Командует Чуносов. Мы залегли в лесной полосе между полями, видя вдали перед собой редкие огоньки Кирюшкино.

Ночь нехолодная; сижу на земле, подстелив под себя сухую траву. Возле меня оказывается Шерапенков.

– Бери, а? – протянул браунинг рукояткой вперёд.

Я чуть не привстал от изумления: в его голосе – просительность.

– Ну, возьми, не злобься…

– Зачем?

– Дарю вроде как…

Сегодня он здорово помог, у меня уже нет к нему ненависти. Но не может быть и дружелюбия. Для меня он – непостижимо тёмная, опасная фигура. Как

бесстыдно-спокойно объяснил, почему ему стало известно, что на нас идут рабочие…

Отказываюсь от подарка. Он отошел, сел под дерево, слившись с ним. Меня позвал Санёк, спросил шёпотом:

– Подкатывается?

Я рассказал. Санёк разбил о колено варёное яйцо, сковыривает с него скорлупу.

– Ну, скажи! Будто из Кутьковской слободы!

Недалеко от его родной деревни находится слобода Кутьковская. В давние времена это было село. Когда отменяли крепостное право, жители села потребовали лучшие помещичьи земли. Получив отказ, "встали в претензию" – свою землю не пашут. Отправили кругом посыльных с подводами, чтобы выдавали себя за погорельцев и собирали подаяние. Становились ямщиками, лесорубами, шли по деревням плотничать, класть печки, отправлялись бурлачить, а то и коней красть, разбойничать.

– С голодухи, зверюги, иной раз загинались, но поле пахать – не-е! Так и доселе: кто шорник, кто жестянщик, кто торговлишкой пробавляется. Зато гордости в каждом – во-о! – Санёк, привстав с земли, поднял руку, показывая, сколько гордости в каждом кутьковском жителе. – Скажешь ему: тебе ль гордиться, голяк? Чего не пашешь? А он важно, чисто купец: "Почему я должен на плохой земле сидеть, когда столько хорошей в дурацких руках плачет?"

– Уваженья требуют не по своему месту, – рассуждает Санёк тоном человека, уверенного, что его мысли неоспоримы. – Коли нет путёвого хозяйства, ты в жизни бултыхаешься, как котях в луже. С какой стати я должен перед тобой