«Гроза» Островского и критическая буря - [2]

Многое зависит также и от случая. Человек недоволен физиономией театра в день представления новой пьесы; актриса играет нестерпимо фальшиво, публика хлопает нестерпимо громко – вот уж настроение и готово. Беда еще увеличивается, если подле критика уселся в креслах джентльмен, щеголевато одетый, который, позабыв о своем костюме и о палевых своих перчатках, находится в неприличном состоянии восторга, оглушая соседа рукоплесканиями и криками браво – тогда не далек уж и окончательный приговор о пьесе и о публике. Все это случилось именно с рецензентом «Грозы». Слепому случаю не угодно было поместить возле него джентльмена с иным, более аристократическим характером, с гордой и благородно-тупой физиономией, с похвальным навыком восторгаться комедиями и драмами, действие которых развивается посреди салонов, украшенных медальонами по стенам, или в крайнем случае посреди чистеньких, кокетливых и, как известно, добродетельных чердачков, населенных лоретками.{9} Рецензент имел бы удовольствие слышать тогда, вместо браво и рукоплесканий, презрительные восклицания вроде – что это за язык, какие это нравы и к какому обществу принадлежат эти люди! Может статься, едкость первого впечатления была бы ослаблена у рецензента этим соседством; одинокая сосредоточенная мысль его не предалась бы тогда презрительному воспоминанию о «балагане», как о месте наиболее приличном такому роду сценических представлений и такому роду сочувствий, и, может статься, также позабыл бы он упрекать целиком всю массу публики в грехе перед «образованностью» за ее увлечение: у него под боком сидело бы прекрасное искупительное лицо, за достоинство которого, как известно, прощается многое целым городам, а стало быть и литературам. Здесь, однако же, мы остановимся. Слова: «балаган» и «образованность», попадающиеся в рецензии, имеют, посреди ее доводов и силлогизмов, особенный, чрезвычайно многозначительный смысл, который мы постараемся разобрать. Если не ошибаемся, они составляют даже краеугольный камень всей ее системы понимания прекрасного и безобразного в искусстве, может быть всего нравственного учения ее. С представлением о «балагане» и «образованности», кажется нам, связывается у ней неразрывно то созерцание, плодом которого было безоглядное осуждение всей литературной деятельности г. Островского.

Итак, что такое балаган и что такое образованность?

Мы имеем смелость думать, что всякий серьезный писатель обязан говорить чрезвычайно осторожно о «балагане», принимая слово это в общем смысле. Балаган имеет такую длинную, почетную и благородную историю, какой может позавидовать любое театральное ведомство, как бы не поражало оно роскошнейшими зданиями и невообразимо дорогой администрацией. Нет надобности напоминать при этом, что Мольер почерпнул в балагане не только свою язвительную веселость, но и множество лиц, увековеченных им на сцене, так же как нет надобности говорить и о близком родстве, существующем между балаганом и Шекспиром. Горе вообще тому театру, который вышел не из балагана: он лишен лучшего диплома на почетное существование. Все истории нашей литературы единогласно утверждают, что и русский театр также родился в балагане, по милости ярославского гражданина Волкова,{10} но это просто лесть русскому театру. Русский театр никогда не рождался, а был устроен сходно с другими примерами сего рода, говоря деловым языком. Фраза о рождении выдумана для назидания школ, для удовлетворения национальной гордости и для удовольствия самих историков. Рождение сообщает такие характеристические признаки и особенности, которые никогда не сглаживаются, которые могут спутаться; захиреть в одном поколении и неожиданно, в полном блеске, отозваться в другом. Рождение живуче. Недавно открыты в физиономиях теперешних обитателей Прованса и Италии типы кельтов, этрусков и других национальностей,{11} которых история с легкой руки уже похоронила было навек. Это рождение. В ярославском театре гражданина Волкова не было ни малейшего следа неизменных типических особенностей, налагаемых рождением: он явился безличным и сохранил это качество, когда ревнители просвещения, ужаснувшись мысли, что российскому государству не достает театра, воспользовались готовым фактом и перевели его в Петербург, снабдив приличным помещением. Они выписали из Ярославля русский театр, как прежде выписывали итальянскую комедию из Италии. С тех пор и до сего дня, русский театр, несмотря на пять-шесть образцовых комедий и значительное число талантливых исполнителей, продолжает походить на все возможные театры в мире (за исключением лучшего из них – китайского, по уверению Е. П. Ковалевского),{12} отличаясь только сравнительно беднейшим и бледнейшим репертуаром. Гениальные артисты, появляющиеся на нашей сцене, особенно способствуют к тому, чтоб выказать весь ужас этого столетнего, безличного существования, в котором и они пропадают для потомства, как не связанные ни с каким народным воспоминанием.

Многим покажется диким заключение, какое мы смеем выводить из предыдущих соображений. Мы принимаем именно дерзость выразить мнение, что единственный способ помочь беде и вызвать русский театр к настоящей жизни состоит в том, чтоб возвратить его из приличного помещения опять к балагану, из которого он преждевременно был извлечен. Противникам этой мысли будет очень немудрено смешать наше представление о балагане с теми образчиками балаганов, которые строятся в городах о масленичную пору и заключают в себе столько же ума вообще и русского ума в особенности, сколько тюлени, ученые собаки и пляшущие немки на канатах, обыкновенно там показываемые. Мы думаем о том балагане, который приютит русское драматическое искусство, оторвав его от поблеклых кулис с жидкими видами озер Италии, замков Германии, салонов Франции, где оно от скуки предавалось всевозможным оргиям и где совсем растерялось. При том же для русского драматического искусства близится настоящая минута рождения: оргия тут уже неприлична, а, напротив, потребен родной и тихий кров. Полагаю, нет надобности доказывать, что русский театр приготовляется к акту рождения только теперь, на наших глазах, а не создался каким-то чудом в баснословные времена гражданина Волкова. Лучшим свидетельством в пользу этой мысли служат постоянные усилия избранных драматических писателей наших оторваться от старых преданий и выразить сущность и характерные особенности русского драматического творчества в ряде произведений из общественной и народной нашей жизни, с совершенно новыми сценическими приемами, мотивами и эффектами. Это началось с «Ревизора» и комедий Гоголя. Но возникающая семья этих произведений уже не может быть подкинута на воспитание в странный пансион, где царствует смешение всевозможных направлений, которые сводятся однако ж на одну главную задачу: не давать укореняться серьезно ни одному направлению в умах, не нарушать общей безличной физиономии, составляющей цель и славу заведения и допускать оригинальность только тогда, когда она уже выбилась в пошлость. При таких условиях каждое новое и свежее явление драматической литературы не только делается сиротой и пришлецом в этом мире, но ему постоянно указывают на балаган, как на место, куда бы следовало его сослать за гнусную фигуру, наводящую уныние. И надо прибавить, что приговоры такого рода произносят не идиоты, а люди, весьма смышленые во всем другом, но только свыкшиеся с порядком дел, заведенным по драматическому цеху. Вспомним, например, что в Москве очень умные и сценически весьма опытные люди объявляли «Горе от ума» – пьесой балаганной, что в Петербурге балаганной пьесой объявлен был «Ревизор»,