Гроза на Москве - [32]

Сколько раз зимними долгими вечерами, когда кругом Соловецкой обители завывал ветер, Филипп сидел в своей келье и слушал тихие речи опального отца Сильвестра о том, как он жил на Москве, как руководил юным царем, любя его отеческой любовью, и как этот любимый духовный сын сослал его в далекое изгнание… Слушал Филипп о том, как изменилась мятежная душа царя, лишенного руководителя, слушал о казнях, об ужасах опричнины и плакал вместе с Сильвестром о «бедной вдовице» России. И когда пришел в обитель наказ царя ехать на Москву, и Сильвестр, и он сам, игумен Филипп, увидели в этом предопределение Божие: спасти Русь и погибнуть за правду… Провожая игумена в путь, Сильвестр благословил его, как будто отправлял на поле брани…

Филипп вспомнил это прощание, и ему показалось, что он давно уже идет по полю, усыпанному костями павших бойцов, идет один, со смертельной раной в груди, шатаясь, но все еще высоко несет свое знамя, хотя знает, что битва проиграна.

Недавно, в Михайлов день, у Филиппа было второе столкновение с царем. Во время богослужения в Новодевичьем монастыре Филипп заметил тафью на одном из царских опричников. Все опричники были пьяны. Митрополит сказал царю, что его слуга стоит в церкви в шапке и не уважает храм Божий.

Царь оглянулся, но все опричники уже стояли с обнаженными головами; никто не смел выдать виноватого.

— Государь, — сказал Малюта Скуратов, метнув злобный взгляд на митрополита, — мы благочестивые христиане. А кто, не узнав правды, облыжно чернит твоих верных слуг, тот хочет надругаться над тобою всенародно.

И помнил Филипп, как лицо царя покрылось мертвенной бледностью, а глаза налились кровью; помнил он, как дрогнула рука, державшая посох. И опять посох звонко стукнул об пол, а искривленные губы пробормотали:

— Лжец… мятежник! Свою державу хочешь поколебать? Я… я изобличу тебя во всех твоих злых умыслах… берегись!

И тогда же понял Филипп, что его песня спета, и покинул Кремль.

Он стоял теперь у стола, а голуби тихо бродили вокруг, шелестя у его лица шелковым шелестом крыльев.

— Пташки, — прошептал митрополит с нежною улыбкою, — Божьи пташки… чистые пташки… небесная утеха…

Он опустился на колени перед налоем, положил голову на руки и застыл. Только губы тихо, почти беззвучно шептали:

— Час мой настал, Господи… Горька чаша… Но дай силы пострадать за истину… Силы душе моей пошли, Господи… укрепи сердце… не как я хочу, Господи, а как Ты!

В дверь кельи раздался стук:

— Благословенно будь имя Господне! — прозвучал смиренный голос.

Никто не отозвался. Митрополит плакал, склонив на руки седую голову с мягкими, как шелк, волосами.

— Благословенно будь имя Господне!

Он очнулся. Плачущий голос его отвечал:

— Аминь.

Митрополит поднялся с колен.

— А, это ты, Харлампий, — сказал он с ласковой улыбкой входившему в келью молодому клирику, — тебя выпустили из темницы…

Харлампий, бледный и дрожащий, опустился перед митрополитом на колени. Он ловил полу его рясы, целовал ее в исступлении, потом упал ниц на пол и, рыдая, заговорил:

— Владыка святой… не пострадал я за тебя, а предал тебя, как раб лукавый и неверный, из страха… Владыка святой… Прости меня и благослови…

Филипп склонился к распростертому послушнику, поднял его и ласково сказал:

— К чему ты плачешь, и вопишь, и ноги мне, Божьему рабу, целуешь? Целуй так ризы Господни на иконе, а человеку — грех… Уже вчера дядя твой просил за тебя… Я не гневаюсь… Будет к тебе милостив Христос! А ты, любезный, прости в свой черед того, кто тебя склонял на зло.

Он притянул к себе Харлампия и поцеловал в лоб.

Голуби тихо ворковали вокруг, а бледный послушник плакал на груди у митрополита.

— Ну, а теперь поди, — проговорил митрополит, поднимая голову Харлампия, — кто-то пришел ко мне.

И, повернувшись к двери, он сказал:

— Аминь.

В келью входил князь Михайло Матвеевич Лыков.

С тех пор как царь стал гневаться на митрополита, Лыковы, дядя и племянник, были почти единственными людьми, которые не боялись открыто поддерживать с ним отношения.

Митрополит благословил князя, благословил на прощание и Харлампия, потом открыл окошко и выпустил голубей.

— Улетайте, Божьи пташки, обогрелись, — проговорил он, закрывая за голубями окно, пошел, обернулся к Львову и тихо молвил: — Благодарение Господу, еще не оскудел я друзьями истинными, князь. Завтра суд надо мною, заранее готов ко всему, а гибели телесной не миновать.

Лыков молчал, опустив голову: он был уверен в гибели митрополита и не мог лгать, ободряя его.

Тихо было в келье; миром веяло от простых скамеек, от простого, грубо сколоченного монашескими руками стола; от киота с темными ликами икон, озаренных трепетными огоньками лампад.

Митрополит говорил:

— Ты один, пожалуй, не гнушаешься ныне входить в эту келью. А до того, как жил я еще в митрополичьих палатах, многие хаживали, кто ныне, на улице встретив, отворачивается. Хаживали ко мне частенько прежде суздальский епископ Пафнутий и князь Василий Темкин, — того не раз в скорбях душевных утешал я, а ныне они восстали против меня: радостно поспешили в Соловки разведать, как я там жил, чтобы к суду о мне справки представить… Вчера вернулись и с собою привезли наветчиков, сказывают, немало… Бог с ними! Невелик стал ныне митрополичий сан: в храме Божьем владыку поносят, ходить к нему считают зазорным…