Грот в Ущелье Женщин - [113]

Савелий Елизарович встретил нас приветливо.

– Гость на гость, хозяину – радость, – говорил он, беря у меня Олега. – Ну, помор настоящий! – И Лене: – Ты, внученька, только на зиму уезжай с ним. Иначе, что будет: год-другой не увезешь – на всю жизнь привяжешь сына и себя с ним к Кольскому. Поморами так и станете. Север, он цепко держит человека.

– Да, Савелий Елизарович, – согласилась Лена. – Врачи тоже советуют менять климат, чтобы не привык ребенок только к северному. Решили мы: уеду я на всю зиму к маме. А к весне Женя отпуск возьмет.

– Вот-вот. На-ка дитя и идите к Наде. Там гостья уже есть. А мы с Лексеичем трубку выкурим… Глаза-то, они ведь предатели. Вижу, не за здорово живешь пожаловал. Совет небось дедов приспичил.

– Сегодня не за советом, Савелий Елизарович. Новость принес приятную, – сказал я, а когда вошли в боковушку-кабинет, пояснил: – Завтра начальство прилетает. Награды вручать. Прошу к десяти часам в гости на заставу.

– Порадовал старика, Алексеич… Только если раскинуть умишком, вроде бы отчего честь такая?

– А кто помог понять перехваченную радиограмму?

Ожидая Полосухина в устье Гремухи с резервом заставским, не знал я, что он, получив сообщение от Конохова о перехвате вопля пловцов, побежал вначале к деду Савелию и тот, достав подшивку вырезок из «Полярной правды» довоенных лет, отыскал старинную саамскую сагу «Красавица Катрин», пробежал глазами по тексту, вспоминая содержание, и уверенно сказал, что бой с захватчиками, по всем приметам, вела Катрин у падунов на Гремухе.

– Все саамы старые тоже так считают, – убедительно заключил он.

Тогда я не стал говорить Полосухину, что я уже знал ту старинную сагу и был уверен, что пловцы именно там, ибо это прозвучало бы ему упреком: давно на заставе, а не слышал легенды о возникновении становища. Так и промолчал. И сейчас, пытаясь развеять сомнения Савелия Елизаровича, я вновь подтвердил, что вся заслуга в том, что было точно определено место, где укрылись пловцы, принадлежит ему. Может быть, думал я, это его последняя награда.

– Верно, сгодился совет мой. Сгодился, – удовлетворенно подтвердил дед Савелий и, положив трубку в пепельницу, сказал: – Пойду самовар поставлю.

Я остался наедине с книгами. Сколько раз бывал я здесь, сколько раз смотрел на эти вот битком набитые стеллажи и всегда восхищался, даже, чего греха таить, завидовал хозяину такого богатства. Невероятный труд, целеустремленное упорство и, наконец, уйма времени потребовались для того, чтобы собрать и старинные, и современные книги о Севере. И так жестоко обошелся Север с человеком, который старался познать его тайны, историю его освоения… Вот теперь, почти бесполезные, пылятся бесценные книги в этой маленькой комнатке. Я почитал некоторые из них, еще почитаю, Полосухин, солдаты, которые полюбознательней, ну и дед Савелий, обогащенный ими, порасскажет пограничникам на встречах о поморах, о флоте русском – как всего этого преступно мало. Надя, возможно, продолжит, начатое отцом? Но под силу ли ей эта ноша? Без связей, без дружеской поддержки. При сопротивлении тех многочисленных, кто никак не хочет, чтобы звучала истина о великой и многовековой истории России, истории освоения Севера. Так и останется в безвестности мятущаяся душа, цель которой была – поиск исторической истины. Пусть крупицы великого, уходящего в глубь веков…

А сколько таких мятущихся душ в селах и окраинных городах нашей огромной страны? Были они извечно и есть они! Сколько вот таких комнатушек, сколько кованых сундуков безвестных, ненайденных бесценных свидетельств русской истории; какому сундуку, какой подслеповатой комнатушке посчастливится обрести сенсационную известность, взбудоражить не только историков, как взбудоражили в свое время «Слово о полку Игореве» или переписка стражей порубежных городов и пограничных застав с Иваном Грозным, как морской устав поморов или старинные (первых десяти веков нашей эры) карты Новой Земли и Груманта, а какому сундуку, какой комнатушке оставаться в безвестности еще десятилетия, еще века?

Вошел Гранский. Необычно робко. Какой-то потерянный. Сам не в себе.

– Что с тобой, Павел?

– Надя говорит: не знаю, буду ли счастлива, если не приедет Оля? Я, говорит, с радостью бы надела натемник[5], а потом плачею[6], но не плакала бы, как у нас, поморов, принято, а смеялась бы радостно до самой свадьбы – всю неделю после помолвки. И раздела бы его после свадьбы без робости. И женой старалась бы быть нежной и заботливой. Но… насильно мил не будешь. А я, говорит, счастлива счастьем Северина Лукьяновича. Все это Елизавете Кирьяновне сказала. Спокойно так. Но ведь, товарищ старший лейтенант, если любит она, ей бороться же надо!

– Всякая бывает любовь. Мы с тобой уже говорили об этом. Любовь – не солдат. Ей устав не писан. И еще я тебе скажу: ошибаешься ты. Надя борется за свою любовь. И кто знает, вознаградится, быть может, ее долготерпение, ее искренняя покорность судьбе.

Гранский промолчал. Видно было, что он не согласен со мной, но спорить не хочет. Немного погодя спросил:

– Надя предлагает коллективный поход на Гремуху. Она, Катя и я. Вы разрешите нам?