Гром - [28]

Дашдамба помрачнел, отпил еще чаю.

— После своих мытарств ты стала чересчур покладистой да застенчивой. Так оно, конечно, для бедняков и лучше. Но, с другой стороны, если будешь слишком раболепствовать, богачи и вовсе житья не дадут. Как говорится, «тихого верблюда стричь — одно удовольствие». Только споткнись! Аюур подняться не даст, усядется сверху да еще подгонять будет: давай неси, да поживей!

— Говорил бы ты потише, Дашдамба! Донров услышать может. Только что где-то здесь бродил, — вздохнула Ханда. — Ты, Гэрэл, не слушай. Наш Дашдамба иногда такое скажет, что я только диву даюсь, как у него язык поворачивается. Не дошло бы до греха.

— Знает, наверное, что говорит. Сто лет ему жизни, — засмеялась Гэрэл.

— Человек, говорящий правду, — правду теряет. Это я знаю. И еще: кто правдиво жить желает, тот за правду и страдает. Но как бы там ни было, а я говорю только правду.

— Да хватит тебе, Дамба! Коли ниспослал бог такую долю…

— Нет, вы пораскиньте мозгами. Мы вот с Хандой живем у бойды три года. Когда только перекочевали сюда, было у него два десятка коров, сотня овец, если считать с козами вместе, да тридцать две лошади. Ну вот. Сблизился наш Аюур с родичами Розового нойона. С тех пор чего он сюда из казны не натаскал! Хоргой хурэмт уже ломится от всякого барахла. Разбогател бойда так, что скрыть уже не может, некуда прятать. А мы работаем до седьмого пота, спины не разгибаем, вся самая тяжелая работа лежит на наших плечах, а все такие же голые и босые. Отобрал у женщины и ее сына единственного коня, а вместо него всучил драную юрту, которую и юртой-то не назовешь. Так ему и этого мало. Желает, видимо, чтобы люди считали это за великодушный порыв его добродетельной души. Почему судьбы людей так не похожи, как земля и небо? Почему? Я на этот вопрос ответа не знаю.

Батбаяр слушал Дашдамбу, молчал. Взглянул на мать, словно хотел сказать: «А ведь Дашдамба прав», но только вздохнул, с изумлением вспоминая сказанные стариком Цагариком слова.

— Что уж теперь, Дамба. «Сколько верблюд шею ни тянет, до неба ему не достать. Сколько ни брыкается, а седла своего не скинет».

— Надо побольше молиться, и восторжествует добродетель. Все исполнится и свершится, — подала голос Гэрэл.

— Все так, Гэрэл. Все сбудется, все свершится. Настанет время, и на берегах нашего славного Орхона все люди будут жить в достатке, — сказал Дашдамба и погладил Батбаяра по голове.

— Вот что, сынок. Гляди, не вырасти таким же темным и безграмотным невеждой, как я. Только и умею, что скот пасти, а в остальном будто слепой. Могу, правда, немного писать и читать. Этому я тебя научу. Натрешь доску золой — будем учиться письму. И книгу для чтения найдем. Будем искать дорогу разума и света.

— На дойку! — донесся голос Дуламхорло.

Сплошной вереницей тянулись дни, складываясь в месяцы и годы. Дашдамба по-прежнему пас овец, водил обозы; Батбаяр гонял на выпас коней и коров в пади Хангайского хребта. Все так же ухаживали за скотом Гэрэл и Ханда. Лхама выросла, стала тонкой, стройной девушкой. Закинув за спину тяжелые толстые косы, она целыми днями бегала с ведром, доила овец.

Дуламхорло заставила Гэрэл взять себе корову-трехлетку и восемь коз.

— Все свершается по воле божьей, — не переставала, кланяясь, повторять Гэрэл. Теперь она даже могла позволить себе собирать с молока пенки.

Дашдамба с Батбаяром с утра до вечера пропадали на пастбищах. И всякий раз, когда скрещивались их пастушеские пути, они усаживались рядом, и Батбаяр начинал выводить на складной, зачерненной золой досочке слоги: ану, бану, хану; ад, бад, хад. Но особенно юноше нравились уроки чтения; Дашдамба извлекал из-за пазухи потрепанный томик «Море притч»[18], и они разбирали вместе страницу-другую.

Аюур в это лето часто наведывался домой. Каждый раз он привозил туго набитые мешки, старательно прятал их от глаз батраков. Вскоре Дуламхорло с сыном собрались ехать на цам в монастырь Эрдэнэ зуу[19]. Самому Аюуру провожать их было недосуг, и он велел взять с собой кого-нибудь из батраков — будет кому за лошадьми присмотреть.

Дуламхорло зазвала Батбаяра в юрту, спросила:

— Хочешь съездить со мною в монастырь на цам?

Юноша охотно согласился.

Мать с сыном выбрали себе иноходцев одинаковой масти, с цветными чепраками и серебряными бляхами на седлах. Батбаяру пришлось надеть свой старый, пропахший дымом костров тэрлик с обтрепанными рукавами, а коня заседлать плохоньким деревянным седлом с четырьмя ремешками. К седлу подвязал он тороки.

— Гляди в оба, сынок, — напутствовала парня Гэрэл. — В монастыре народ всякий бывает, не украли бы лошадей. Нам тогда от бойды и чашки простокваши не увидеть, — сказала Гэрэл и брызнула ему вслед молоком[20].

— Чего это она? — удивился Дашдамба.

— Как же иначе? Бедненькая, в первый раз сына от себя отпускает, — вступилась за женщину Ханда, у которой тут же мелькнула опасливая мысль: «Как бы наш парень на празднике хозяйке спину, а себе колени не обзеленил».

Дуламхорло и вправду была хороша. Шел ей тридцать третий год. Статная фигура, длинные до пят волосы цвета вороного крыла, крутые дуги бровей на тонком матовом лице. Она была красива той зрелой красотой, которая всегда притягивает мужчин. Единственный сын, которого она родила вскоре после того, как вышла замуж за Аюура, выглядел теперь ее сверстником. Донров за эти годы вытянулся, раздался в плечах, стал широкогрудым, мускулистым юношей. Уезжая на моленье, Дуламхорло принарядилась: поверх синего шелкового дэла надела парчовый, шитый золотом хантаз, из-под сдвинутой на лоб шапочки с красной кисточкой падала на спину густая коса, в которую были вплетены две нити жемчуга — украшение по тем временам новое, модное. Не каждая ханша могла похвастаться таким жемчугом. Поговаривали, что Аюур отдал за каждую по десять яловых кобылиц.