Гроб хрустальный. Версия 2.0 - [14]

– Можешь пододвинуть к зеркалу диван? – спрашивает она.

– Наверное, – пожимает плечами Глеб и, не удержавшись, добавляет: – А это обязательно?

Снежана бросает на пол юбку и лифчик, задумчиво смотрит на экран монитора. Ее грудь отражается в матовой поверхности, напоминает монохромную эротическую фотографию середины века.

– А у тебя есть CD-ROM?

– Да, – недоуменно отвечает Глеб.

– Поставь мне тогда этот CD. – Снежана достает из сумочки пластмассовую коробочку, смотрит на Глеба игриво: – А потом ты доставишь мне оральное удовольствие.

Это тоже из Тарантино, догадывается Глеб. Или из Пелевина.

Он лежит на спине, а Снежана лениво теребит пальцами его член.

– Ты знаешь, – говорит она, – Я думаю, глиняный пулемет – это хуй. Потому что когда его направляешь… ну, все исчезает. Особенно когда он стреляет.

Она смеется. Глеб не спрашивает, что такое глиняный пулемет.

– Смешно: по-болгарски "хуй" так и будет "хуй", – говорит Снежана. – А оргазм так и будет "оргазм". У меня в Калифорнии, – добавила она, – был приятель-вьетнамец. Так он говорил, что во вьетнамском нет слова для женского оргазма. Потому что это не тема для беседы. Впрочем, мужской оргазм, кажется, тоже.

На диске – новый трек. Снежана вскакивает, делает музыку громче – Вот оно! – становится на четвереньки, лицом к зеркалу. Приказывает:

– А теперь трахни меня в жопу.

Глеб смущен: он не помнит, чтобы его когда-нибудь просили об анальном сексе в такой форме.

– Давай быстрей, – в нетерпении кричит Снежана, – а то трек кончится, а мы не успеем.

Глеб пристраивается сзади, начинает медленно и сосредоточенно раскачиваться, старается попасть в такт музыке, совершенно не пригодной для занятий любовью – по крайней мере, с его точки зрения.

– По-моему, – тяжело дыша, говорит Снежана, – сейчас вообще можно слушать только саундтреки. Вся остальная музыка просто сосет. – Она глухо стонет, потом обернувшись через плечо, спрашивает: – А ты мог подумать, когда встретил меня в Хрустальном, что через неделю будешь ебать в задницу, как Марселуса Уоллеса?

– Мне нравится твоя задница, – отвечает Глеб, с трудом переводя дыхание. Снежана удовлетворенно смотрит в зеркало, кивает:

– Мне тоже.

По большому счету я хочу водки и я хочу ебаться означают одно и то же. Иногда мне кажется: все, что я говорю, означает одно и то же – давай потанцуем, сделай мне массаж стоп, трахни меня в жопу, поставь мне этот си-ди. Водка, секс, танец, музыка, прикосновение рук, проникновение члена – я всего лишь пытаюсь найти резонанс пульсациям пустоты, бьющемуся крику, замирающему смеху. Вот уже который год я делаю попытку за попыткой, раз за разом, рюмка за рюмкой, мужчина за мужчиной, песня за песней.

Я люблю их всех. Все песни, которым я подпевала, саундтреки фильмов, под которые занималась любовью, мужчин, которых целовала и которым говорила мне самой непонятные слова. Не их вина, что каждый раз я терплю неудачу, – но с каждой новой попыткой мне кажется: я плету сеть, связываю их воедино – мужчин, фильмы, песни. Мне кажется: когда-нибудь эта сетка окажется достаточно прочной, и я лягу в нее, убаюканная ритмом множества совокуплений, умиротворенная звуками множества песен, лягу и успокоюсь, покачиваясь, словно младенец в люльке под звуки колыбельной.

Я хотела быть льдом, львом, Шэрон Стоун, Умой Турман, строчкой Пелевина, кадром "Pulp Fiction". Я осталась маленькой девочкой в чужом городе, там, где ни водка, ни секс, ни музыка не могут напоить.

Что Пелевин понимает в пустоте? Ранним утром я смотрю на спящего мужчину, голова болит от выпитого, тело ноет от любовной гимнастики, убираю CD в коробочку, прячу в сумку, сажусь у зеркала, достаю косметичку. Внутри так пусто, что, если заплакать, слезы замерзнут на лету, превратятся в лед. Мне хотелось быть льдом – но никогда не удается заплакать. Уверенной рукой наношу макияж, бросаю последний взгляд в зеркало, трогаю Глеба за плечо:

– Вызови мне такси.

Смотрит непонимающе, в Москве редко вызывают такси, частники дешевле. На полях газеты пишу номер, а рядом – пароль.

– Для чего? – спрашивает Глеб.

– Хрусталь, – говорю, – экс-пи-уай-си-ти-эй-эл. IRCшный канал. А пароль – чтобы я тебя узнала, когда придешь.

И рядом с паролем пишу, чтобы он не забыл: #xpyctal.

Глеб сонно кивает, ничего больше не спрашивает. Глядя в окно, говорит:

– Ночь же еще, ты куда?

– Сила ночи, сила дня – одинакова хуйня, – отвечаю цитатой и уже на пороге оборачиваюсь: – Может, еще зайду.

Заперев дверь, Глеб подвинул кровать на привычное место и задумчиво уставился в зеркало. Таня назвала бы этот секс "интересным". У нее было несколько градаций для секса – и поскольку до Глеба у нее была пара десятков любовников, он выслушал пару десятков историй с выставленной оценкой. Секс мог быть "феерическим", "жестким", "скучным", "плохим" или "интересным". Так вот, секс со Снежаной был интересным. В отличие от женщин, которых знал Глеб, – их, впрочем, было не так уж много – она все время болтала, какую-то ерунду, бубнила под нос, не то Глебу, не то себе самой. Он хорошо запомнил, как лежал на спине, а она подпрыгивала, глядя в зеркало на свое отражение и повторяя в такт движениям небольшой колышущейся груди: "Zed's dead, baby, Zed's dead". Когда он кончил первый раз, она прошептала ему на ухо все так же спокойно: "I love you, Honey Bunny", – и он подумал, что несколько американских лет не прошли даром: английский навсегда остался для Снежаны языком секса.