Гринтаун. Мишурный город - [9]

Чтоб эхо разбудить;

Деревья высоки, но разве кто-нибудь качается

                             на ветках,

Подобно дикарям;

вот облака бегут, протаптывая травяные тропы,

                             но не мальчишки.

Неужели закатная пора Земли настала?

Оглядываюсь, чтобы окинуть взглядом дома,

                             и улицы, и город,

И хочется заплакать:

Да почему же нету никого в Овраге, боже

                             праведный, ну почему?

Никто пещер не роет и кубарем не катится с горы?

Отважные Индейцы не ловят раков,

                             не мечут копья и не городят запруды?

Но я уже немолод, может быть, мне память

                             изменяет:

Качели не навешивал и по плющу не лазал я?

                             О боже!

Мириады летних выходок-проделок!

Здесь мы мочились, выписывая на песке свои

                             автографы,

И точки ставили над «i».

Здесь под мостом нас дожидался Призрак Оперы

                             в засаде.

Ночами звездными, охваченные страхом,

Домой бежали мы со Скипом по влажному оврагу,

И улица за улицей, как сумрачное кладбище в кино.

Что? Нет здесь ничегошеньки? Ни воплей,

                             ни мальчишек,

Ни хижин на деревьях в поднебесье?

Обиженный, ошеломленный, потрясенный,

Я заморгал и снова вопросил: Но почему же?

Мой пожилой шофер, стоящий рядом, за спиною,

                             на холме,

Окидывая взглядом Овраг и Заросли, промолвил:

Должно быть, у мальчишек нынче есть поважней

                             дела.

Я возмутился, сдерживаясь, чтобы не разбушеваться.

Рыдает сердце от каталитического ускорителя ТВ.

Я простоял еще минуту, глядя вниз на город, где

Гуляет ветер лета и где кишмя кишат антенны-пауки.

Издалека доносится журчание телепередач.

Я знаю, днем

Мальчишки, которых я ищу, находят мультики,

                             и дома

Прячутся, подобно обитателям морским под

                             камнем.

В компании родни, увязшей в комментариях

                             Кронкайта[17],

Как в тазу с цементом, чтоб в шесть часов смотреть

                             НЕ-НОВОСТИ.

Услышав это и увидев сидящих дома, взаперти

                             и в отчуждении,

Я исторгаю древний клич,

С холма сбегаю и пересекаю Овраг от берега до

                             берега,

В ботинках, хлюпающих ключевой водой, стою

                             и плачу.

Издалека, из прошлого, мне кажется, я слышу

                             мамин голос,

Пронзительный, высокий, как свисток, давно

                             угасший, но протяжный: Домой!

И вот последний повзрослевший мальчик времени

                             и летних снов,

Обескураженно взяв обувь в руки,

Топает по склону из милых сердцу зарослей Оврага,

                             по травам,

^{Прямиком}

^Домой.

Не из Византии я родом [18]

Не из Византии я родом,

А из иного времени и места,

Где жил простой народ,

Испытанный и верный.

Мальчишкой рос я в Иллинойсе.

А именно в Уокигане,

Название которого

Непривлекательно и

Благозвучием не блещет.

Оттуда родом я, друзья мои,

А не из Византии.

В своих воспоминаниях

Издалека, с верхушки дерева

                             я вижу землю, лучезарную,

Любимую и голубую,

Такую и Уильям Батлер Йейтс

Признал бы за свою.

Дом, где я жил, был высечен

Из злата наивысшей пробы,

Добытого из одуванчиков

Пчелами-мотовками на просеке,

Среди пчелиного жужжания.

Ну и, конечно, изысканные наши вина

Происходили от того же одуванчика,

Что и моя шевелюра, яркая, как летний

                             день;

Я окунался с головой в бадью для дождевой

                             воды

Глаза промыть и вишней красил губы,

Мой крик – мой вопль чистого восторга:

Византия? Нет. Я из племени индейцев,

Девчонок и мальчишек, что зовется Иллинойс.

И все равно гудели пчелы все индейские:

Византия!

Византия!

Среди мифических героев мы росли

И ложкою хлеб Иллинойса намазывали

Светлым джемом – божественною

Пищей, чтобы его разбавить

Арахисовым маслом, воображая,

Будто оно того же цвета, что и

Бедра Афродиты…

Воображая также, что нам принадлежат

                             Зевес

И Тор, низвергнутый с небес.

А на веранде – спокойный и

Решительный – мой дед,

(Легенда из легенд),

Достойный ученик Платона,

Его слова – чистейшая премудрость

И чистым золотом искрится взгляд.

А бабушка, в качалке сидя,

Тем временем «разодранный рукав печали»[19]

Чинит и вышивает холодные

Снежинки редкой красоты и

Блеска, чтобы припорошить

Нас летней ночью.

Дядья-курильщики

Глубокомысленно шутили,

А ясновидящие тетушки

(Под стать дельфийским девам)

Летними ночами

Всем мальчикам,

Стоявшим на коленках,

Как служки в портиках античных,

Разливали пророческий

Свой лимонад;

Потом шли почивать

И каяться за прегрешения невинных;

У них в ушах грехи,

Как комарье, зудели

Ночами и годами напролет.

Нам подавай не Иллинойс и не Уокиган,

А радостные небеса и солнце.

Хоть судьбы наши заурядны

И мэр наш далеко умом не блещет,

Подобно Йейтсу.

Мы знаем, кто мы есть.

В итоге что? Хотел бы знать я?

Византия!

Византия!

И.Х. – лето-29

Кто курил сигары и лакомился эскимо

                             на веранде

Летом двадцать восьмого и двадцать

                             девятого,