Гримасы улицы - [5]

— Хорошо, хорошо. Я только посмотрю тебя, дам лекарство и отправлю к Сереже, — успокаивал доктор.

У ребенка оказался тиф, температура доходила до сорока. Катюша еще с минуту уродливо кривила губы, собираясь что–то сказать, и потеряла сознание.

— Куда ее, доктор? — спросила сестра.

— Направьте в детскую больницу, только сейчас же.

— Но она не хочет, господин доктор, — робко сказала Наташа.

— У нее тиф, — это заразная болезнь. Ее необходимо изолировать от других детей. Вот вам адрес, где вы сумеете видеть ее по выздоровлении.

Наташа взяла бумажку и вышла. Сердце с болью заколотилось тяжелей, в висках застучало. Чувствует она, как все кружится и бежит. Вот и пол пошел боком, какая–то пропасть показалась в глазах и в сладком переливе понесло ее. Был обморок. Люди в белом забегали кругом нее. Крепко стиснутые глаза не видели, как унесли Катю.

Рано утром, когда еще царила мертвая тишина, Наташа долго оглядывала палату и не понимала, где она. Кругом стояли густо сдвинутые кровати с бледными испитыми лицами женщин. Мысли путались и тяжело–пережитое казалось кошмарным сном. Она даже с недоверием оглядывала себя и с ужасом вспомнила Сашкин разговор, Катюшу и холодные бесприютные ночи.

— Нет, это не сон, это не больные мысли, но как, как я сюда попала? — Попыталась приподняться на локоть, не могла. Голова отяжелела и не поддавалась ей. Так, в борьбе с мыслями засыпала она, металась и бредила.

— Катя, где ты? Катюша! Саша, усни!

Около ее виска сквозь белую марлю просочилась кровь. Это она при падении разбилась о ручку двери…

Так тянулись дни. Около десяти дней Наташа находилась между жизнью и смертью, у нее был головной тиф. Мучительные, нестерпимые боли и воспоминания душили ее. Вот она мечется, разрывая зубами крепкий холст рубашки, кого–то зовет, простирая руки, и снова затихает в бессознании.

— Нет, девочка, видно, не судьба жить, не вынесешь, — качая головой, про себя шептала сиделка, отходя от кровати.

Даже доктор, при обходе, безнадежно оглядел ее. Однако, все они ошибались. Тернистый путь ее не пройден, он еще только открывался перед ней. Злая ирония судьбы ее еще не отплясала свою кадриль кошмара. Она только начинала плести свою длинную, длинную паутину безумий…

После двух недель болезни, когда миновал кризис, Наташа начала быстро поправляться. Теперь она, как сквозь завесу тумана, вспоминала друзей, которые казались ей чем–то далеким, неуловимым. На дворе зима уже развернулась кружевными покровами, на холодных стеклах иней изумрудными загорелся узорами. Падает пушистый снег, по ночам стонет ветер, по телу пробежит мороз и жутью ударит в голову. В памяти невольно промелькнет мысль: «На вокзале запретили жить».

— Мне хорошо здесь, — вырывается из ее уст, — чистая постель, тепло и не голодно. Как там в дороге и на вокзале?

— Наташа, не хочешь молочка? — спросила сиделка.

— Спасибо, мне нехорошо; за ребят страшно, раздетые они.

— Может быть, и они в тепле, в детдома их собрали, а там хорошо. Вот, когда выздоровеешь, найдешь их, в гости заходить будешь.

— Сашу бы с Катюшей найти. Привыкла, скушно теперь.

Горе крепко спаяло их, нужда сблизила, понимали они друг друга и ценили.

— Куда пойдешь, когда тебя выпишут из больницы? У тебя никого нет, а без родных трудно, тяжело, — вздыхая, спрашивала сиделка.

— На вокзал пойду, больше я никого не знаю. Только боюсь, выгонят, — спокойно отвечала Наташа.

…Вечерами Наташа подолгу рассказывала сиделкам, что она пережила, и всегда спокойно, как бы читая книжку из своей груди.

— Вдумаешься в уличную жизнь, и жуть возьмет. Пропадешь. Народ нынче плохой, а ты красивая девушка, — тебя не узнать теперь. Хорошо бы на доброго человека, — в заключение говорили сиделки.

По ночам, когда не спалось, Наташа выходила в коридор и подолгу просиживала с больными. Так и сегодня до глухой полночи засиделась она с больной, рассказывая ей о своем горе. Женщина молча выслушала ее и обещала взять в свою семью.

— У нас хорошо, — говорила больная. — Муж мой несколько лет содержал трактир и пивные. Теперь вот разрешили торговать, опять займется своим делом. Знакомых у нас и не сочтешь. Петрушкова, бывало, никто не обойдет. Всяк у нас перебывал: и начальство, и бедняки, а уж насчет тово, купцы, значит, постоянно дневали. Он обещался заглянуть ко мне, — поговорю. Обе просить станем. Хоть и капризный он у меня, зато добру выучит.

Наташа схватывала ее за руку и шептала:

— А вдруг не возьмет, куда я? Не оставьте сироту, Василиса Ивановна!

— Трудненько уговорить, ну, ничего. Поклонишься ему, зато жить барыней будешь. К тому же смазливая ты, а он таких во как любит, — значит, душа.

Наташа не понимала, что ожидало ее, и слепо верила в счастье. Зато мадам Петрушкова верно била в цель. Да и что оставалось ждать девушке, когда оставался один путь: идти туда, где хоть что–нибудь обещали.

— Мне бы маленький уголок, да кусок хлеба, а за это я все вам сделаю, все, Василиса Ивановна: буду мыть полы, стирать и с детьми возиться, — я все умею.

— Тебе ли полы мыть? Мордочка у тебя нитилигентная, барская. Кабы в старое время и в генеральши годилась бы, — уговаривала соблазном Петрушкова…