Грибники ходят с ножами - [42]

“Да, насчет кабинетного ученого — это верно, — подумал я. — Помню, как Павлов в расцвете дружеской зависти и алкоголизма, прочитав очередную Санину статью, воскликнул: “Просто завидно — из такой ерунды вдруг такое качество у тебя выходит!”.

— Самогонный аппарат улучшенного образца! — Саня хлопал себя по лбу. И тем не менее — Павлов оставался директором института, хотя произносил публично “притча во языках” и тому подобные перлы.

— Только недели через три позвонил, — продолжила она. — “Ну, что делаешь?” — бодро спрашивает. “Качаюсь на люстре”, — отвечаю ему. “Отцепляйся, — говорит. — Сейчас, может, зайду!” — “С какой это стати?” — спрашиваю. “Все отлично! — отвечает. — Сделал пару неслабых открытий — имею право!” Пришел... Да-а-а, удивительный был тип. Даже если уже совсем прижимало его, буквально не продохнуть, он, как бы оправдывая жизнь, одну и ту же фразу повторял: “Ну что же — не будешь в следующий раз министров высаживать на ходу!” Видимо, где-то когда-то какого-то министра высадил на ходу и этим как бы оправдывал все неприятности, происходящие с ним. “Что же ты хочешь? — ласково сам себе говорил. — Министров высаживать на ходу, и чтоб все тихо-гладко было у тебя?” ...Был ли такой министр, существовал ли когда-либо в природе — думаю, он и сам этого не знал. Подсказок никаких, а тем более помощи — не терпел. Однажды надыбала я стремный вариант: тут один выехал за рубеж и докторскую оставил — почти что по Саниной профессии... “Договорилась! — ему говорю. — Ставь только фамилию и защищай!” — “Ну и что? — говорит. — У меня друг тоже уехал — я его тоже, значит, грабить должен?” Надоела однажды мне эта карусель. “Все, — сказала ему, — никуда ты отсюда больше не уйдешь! “ Он как раз в туалете был — закрыла на задвижку. Он, конечно, запросто и сломать ее мог, но словно и не подумал об этом, словно забыл даже, где находится, — стал радостно петь! Полвторого ночи уже, соседи приходят: “Что это у вас за певец?..” Однажды в отличную клинику его устроила — люди годами туда стоят. Ну, теперь-то уж, думаю, мой!.. А заодно, кстати, думаю, и отдохну от него немного — еле ноги передвигаю! Пошла с приятельницей поужинать в “Европейскую” — у нее там знакомый официант. И вдруг — обмерла! Вижу — в цветных сполохах прожекторов Санек мой скачет с какими-то мулатками, как козел! Увидел, радостно помахал. “Ну что... И не стесняешься абсолютно?” — подозвав, спрашиваю его. “Вообще, — всерьез так задумался, — немножко стеснительности я от молодости оставил себе — но исключительно уже для нахальных своих целей!” Совсем уж замаявшись в соревновании с ним, я пыталась — на такую уж глупость пошла! — общественной пассивностью его попрекать: “Вон как люди в наши дни выступают — а ты, видимо, трусоват!” — “Нет, я, пожалуй, не трусоват, — тоже серьезно подумав, ответил он. — Если надо, я пойду до конца — но только по своей дорожке, а не по чужой!”

— Точно! И эту свою дорожку он видел безошибочно, как никто.

— Да, пожалуй, так. Все свои действия абсолютно гениальными считал. Восхищался непрерывно! И даже уверенно надвигающуюся импотенцию считал колоссально хитрой своей уловкой, — улыбнулась она.

Я посмотрел на нее... и судя по тому, как резко отвел взгляд, — начал влюбляться. Вообще — то и дело ловил на ней свои взгляды.

— В последнее время еще проблема возникла, — заговорила она. — Павлов меня увидел — случайно как-то встретились. И все! “Отдавай, — говорит, — бабу, а то с работы с треском выгоню — ты же меня знаешь, прописки лишу!” — “Разберемся!” — беззаботно Саня говорит. И вот — в самый последний, как оказалось, раз — абсолютно счастливый ворвался ко мне. “В жизни нет ничего радостнее, — говорит, — чем встреча с талантом, пусть даже со своим!” Сказал, что колоссальную статью написал и завтра на ученом совете будет докладывать ее. “Ну и что, — подкалываю его, — все равно же твою статью Павлов, и никто иной, в Нью-Йорке будет читать!” — “Павлов не будет, — мимоходом так говорит. — Он уже больше не директор у нас!” — “Как — не директор! Почему?” — “А почему и всегда, — небрежно так говорит. — Снова — не удержался, помочился на Литейном возле самого Большого Дома на трубу!” — “Ну, колоссально! — воскликнула я. — Значит, не выдержал! Кто же, интересно, его напоил?” — “Как “кто же”? Я, разумеется!” — он говорит. “Ну все: чайку — и к станку!” — уже в нетерпении был, к работе рвался. “У тебя пальцы все в чернилах!” — смеюсь. “И это главное мое оправдание перед богом!” — важно так говорит. Все это время подростки под лестницей на гитарах бренчали, Саня слушал, слушал, потом распахнул вдруг дверь на лестницу и запел.

— ...Ну... а потом? — не сводя с нее глаз, спросил я.

— Ну а потом... мы с ним придумывать разное стали... Мы с ним часто так вдвоем веселились — придумывали всякую чушь: как он назавтра, в белом фраке с гвоздикой, делает доклад. Павлов сидит тут же, мрачный, уже не директор, горестно думая о том, что кастрюлю с лица по утрам все труднее срывать, — плюс сухость во рту: трясет графин, оттуда вываливается лишь дохлая муха. И тут раздается треньканье балалаек, врываются присядкой два ухаря, с васильками в кепках, а за ними вплываю я, этакой подраненной лебедушкой, мелко ступая, плыву по комнате — в монисте, в кокошнике, а на расписном коромысле у меня два ведрышка с ключевой водой. Подплываю к Сане, говорю нежным голосом: “Испей, добрый молодец, водицы”. Он так, жадно прильнув, со всхлипами пьет. Отрывается, утирается. “И мне, красавица”, — Павлов хрипит. Балалаечники приплясывают, а я, вильнув этак бедром, проплываю мимо, плеща на пол, и уплываю совсем! “Так, — думает Павлов, утирая пот. — Имеются случаи оплыва красавицами, а также обноса водой... Тревожащий признак!”