Грибники ходят с ножами - [31]
— А ты — Хорь и Калиныч, в одном лице!
— Ну все... выходи! — он пихнул меня.
— Драться, к сожалению, не могу — слишком шикарно одет.
— Выходи, говорят тебе! — Гага выпихнул меня из автобуса.
— Жалко. — Я поглядел вслед автобусу. — Там одна отчаянно клеилась! — Я вздохнул.
— Уверен — она на тебя с испугом смотрела! — проговорил он.
— Думаешь, как в романсе: “Ты с ужасом глядела на меня”?
— Нет такого романса, — сказал Гага.
Мы свернули в какой-то сад.
— Куда это мы? — возмутился я. — Не туда!
— Туда-а, туда-а! — усмехаясь, произнес он.
И действительно, под раскидистыми пахучими деревьями я разглядел тяжелые, накрытые скатертями столы, могучие стулья. На них сидели люди, пили пиво и ели.
— Биргартен... Пивной сад!
— Понимаю! — воскликнул я.
После короткого разговора, который я частично уже понимал, официант принес много-много разноцветных сегментов сыра на деревянной доске, шершавые соленые “палочки” в бумажном стаканчике, потом — что-то шипящее на сковороде. Наконец принесли и пиво.
— Ну! — Мы стукнулись тяжелыми кружками.
— Та-ак! — радостно проговорил он. — Завтра мои ребятушки... орлятушки мои... раскатают твой докладик... по бревнышку! — Он сладострастно хлебнул.
— Отлично! — воскликнул я.
Несли уже седьмую, восьмую закусь!
Потом я уже сидел расслабленно, привольно облокотившись на удобную — как раз под мышку — ограду сада.
— Вот ты говоришь, — лениво, уже не зная, к чему придраться, заговорил я. — ...Вот ты говоришь... демократия, Европарламент... А вон — стоит прямо посреди улицы полицейский — не скрою, правда, первый, которого вижу за все время, — но стоит посреди улицы — и останавливает некоторые машины. И документы в них проверяет! Это как?!
— Граница, старик, — кинув туда спокойный взгляд, равнодушно сказал Гага и тут же пожалел о сказанном.
— Граница?! — Я вскочил, перегнулся, как мог, через ограду и стал вглядываться туда. — С кем?! — Я повернулся к Гаге.
— Ну, со Швейцарией... — неохотно ответил он. — Я ж говорил тебе — тут вся Европа сошлась...
— Со Швейцарией?! — Я еще больше перевесился через забор. Улица уходила за границу абсолютно спокойно.
— Сразу видно — человек оттуда! — заворчал Гага. — Сколько границ уже пересек — и все ему мало, подавай еще одну!
— А нельзя?! — Я встрепенулся.
— Сложно, — подумав, проворчал он.
— А помнишь — как ты ко мне, когда я в Венгрии был, из Австрии прорвался?!
— Ну — я тогда молодой... к тому же пьяный был.
— А сейчас? Слабо?!
— Ну все... ты мне надоел! — Он со стуком поставил кружку, подозвал официанта, что-то ему сказал. Мы встали.
— Что ты ему сказал?
— Чтобы пока не убирал — скоро вернемся.
— Скоро?!
Он не отвечал. Мы быстро, резко сели в автобус — тут уж я не ерепенился, — проехали несколько остановок, абсолютно в другую сторону, потом вдруг сели в вагончик, оказавшийся фуникулером, — он поволок нас над обрывами, пропастями.
— Куда же так высоко?!
— Альпы, старик, — отрывисто сообщил он.
— Ясно.
Мы вышли на обдуваемой ветром площадке, окруженной со всех сторон пространством. Чуть в стороне стояла деревянная кабинка с двумя как бы подвешенными жесткими сиденьицами и — широко раскинутыми крыльями.
— Планер, что ли? — дрогнувшим голосом спросил я.
Гага зловеще кивнул. Мы подошли, сели рядом в креслица... Ух!
Старушка-билетерша получила денежки, как-то по-славянски перекрестила нас... и отцепила. Грохот, сотрясение, резкий ветер, потом — глухой удар, словно обрывающий жизнь, — и небытие: тишина, неподвижность. Я открыл наконец глаза: под моим крылом кораблик внизу, на глади озера, был как игрушечный. Гага, растрепанный и словно надутый воздухом, что-то пел.
— Высота? — деловито осведомился я.
— Метров четыреста, — глухо (уши заложило) донеслось до меня. — Что — не любишь?!
— Ну почему?! Люблю!
— Вон видишь... беленький домик на мысу? — Гага, выпростав ручку, показал. — Италия, старик! — радостно выкрикнул он.
>Осень. Коннектикут
Для меня перелет через Атлантику в Америку — в первый и, наверное, последний раз в жизни — был равносилен по волнению перелету через реку вечности — Лету. Предстояла встреча с друзьями, с которыми давно уже простился навсегда, увидеть которых казалось так же невозможно, как исчезнувших с лица земли. И — главное волнение — от предстоящей встречи с бывшим знакомым, встречаемым то на Литейном, то на Пестеля, который нынче ушел из ранга простых смертных, получил наивысшую в мире литературную награду, и, если раньше был гением только для нас, то теперь уже — для всего мира. Ну как с ним теперь разговаривать? С ним и раньше-то было разговаривать нелегко: его прерывистая, нервная речь, нищая надменность в сочетании с тяжкой стеснительностью заставляли его то дерзить, то краснеть. Уж лучше бы это был незнакомый Гений, Гений — и все, Гений — и слава Богу, а не тот конкретный и так ощутимый знакомый, рядом с которым прожиты десятилетия ленинградской слякоти, с которым были невыразимо мучительные отношения, тревожные — на краю бездны — общения. А как бы ты хотел — чтобы гений говорил банальности и общался как все? Нет уж! Соберись! Завтра — встреча. Ты тоже не лыком шит!
И вот — сутолока и гвалт аэропорта имени Кеннеди. В угол душного, без окон зальчика, похожего на бункер, абсолютно кубическая, невероятно черная негритянка-полисмен утрамбовывает “беспаспортных” (то есть не имеющих американского паспорта) для того, чтобы могли спокойно и неторопливо пройти те, кто этот паспорт имеет.
