Грибники ходят с ножами - [32]

Потом — выход в тесный, пробензиненный подземный тоннель... Плотный старичок в шоферской фуражке бежит, размахивая табличкой с нашими фамилиями, и мы падаем в автомобиль. Вот это машина! Фуражка шофера кажется маленькой где-то там далеко впереди... Но какой приятный ветерок-кондишн, в какой легкий прохладный сон ныряем мы после многочасового напряга! Ну, не спи! Разуй глаза! Мы же выезжаем из тоннеля в Нью-Йорк! Но вместо небоскребов — почему-то дачные домики... Негритянка вытряхивает одеяло... Следующее пробуждение — шоссе, прорубленное в скалах, наклонные, параллельные шрамы-царапины по серому ровному граниту — даль впереди обозначается убывающими к горизонту двойными золотыми воротами “Макдональдсов”. И снова провал.

Стрекотание ссохшихся листьев под шинами — акустика уже другого пространства: мы вдоль высоких пятнистых деревьев подъезжаем к дачному домику, шофер трясет ключ в дверях — наконец, мы входим в душновато-сухое помещение — видно, давно этот домик для гостей пустовал!

Утром обхожу домик вокруг — скребут по плитам скукоженные листья, наша американская профессорша Елизавет Рив говорит по телефону из гулкого нижнего зала: “Иосиф? Уже выезжаете? Да, все здесь. Скоро увидитесь”.

От волнения я ухожу прочь, попадаю совсем уже в российские заросли. Спокойно, спокойно... Ну и что из того, что был твоим знакомым, а стал гением? Бывает!

Появляются красивые, главное слово, которое я бы употребил, — чистые, студенты “Коннектикат Калладжа”, говорящие по-русски значительно лучше нас. Потом — так называемая “студенческая столовая”, где не сразу и сообразишь, какой крантик из двенадцати нажать... О-хо-хо. Но дело не в этом.

Потом — так называемое “неформальное общение”, разговоры о жизни, о литературе: вот уж верно говорят, что американец знает одно — но зато знает! Вдруг переводчик Голышев, сидящий лицом к стеклам террасы, произносит:

— О, кажется его зеленый “мерседес”. Приехал.

И вот в прихожей (она же кухня), прозвучал быстрый скрип шагов и — абсолютно вроде не изменившаяся картавая речь. Ну что он там застрял? Кофе с дороги? Я понимаю, что волнение — не только от предстоящей встречи с Гением, но и от еще более нервной встречи со Временем. Проходят десятилетия, и все вроде бы не меняется — а вот сейчас тебе предстоит заглянуть времени прямо в лицо. И вот он входит...

— Привет, Валера! Ну — ты изменился только в диаметре!

— Ты тоже!

Потом он здоровается с москвичами — с Таней Бек, Витей Голышевым... Да, на нем отпечаталось все до грамма — чего ему стоила Вторая жизнь и Нобелевская премия!

— В первый раз я выступал в этом калладже за двадцать долларов! — улыбается Иосиф. Теперь в нем уверенность и твердость — прежней дрожи не ощущается. Одет он абсолютно небрежно — в какую-то размахайку цвета хаки, в каких у нас ездят на рыбалку... Теперь и это ему можно. Его высокая, породистая молодая жена из старой русской эмиграции здоровается сдержанно (или отчужденно) и усаживается в сторонке. Ну ясно — она любит Бродского теперешнего — и зачем ей все эти смутные, нервные, тяжелые питерские воспоминания, которые привез сюда я?

Перед выступлением мы расходимся по комнатам. Да, интересно колдует время! Вспышки-воспоминания... Вот — встреча на углу Кирочной... В шестьдесят каком-то году. Он с первой своей женой, тоже высокой и красивой, Мариной Басмановой.

“Привет, Валера! Мне очень понравились твои рассказики в “Молодом Ленинграде”. — “А, чушь!” — говорю я. Я тоже мог бы сказать, что мне “очень понравилось” его единственное, странное, непонятно почему отобранное из всего равнодушными составителями стихотворение в том же “Молодом Ленинграде” (и кстати, первое и последнее, напечатанное здесь)... но это же смешно. Только усмехаться и можно над тем, как и что у нас печатали! Тяжелые, нервные годы — но образовались мы именно тогда, хотя и не представляли еще, что будет с нами.

Тут я, спохватившись, снова вижу себя в белой американской комнате. Сколько времени? Кидаюсь вниз — и оказываюсь в странной пустоте и тишине. Никого! Стриженые лужайки, сверху занавешенные от солнца знаменитыми “белыми дубами” — изображенными даже на гербе штата Коннектикут. Небо ярко-синее, за лужайками — белые деревянные дома. Осень. Коннектикут.

Нахожу серые административные здания, за ними — огромное зеленое поле, по краям — радостно орущая молодая толпа; разные цвета по разные стороны: помню, ребята говорили — решающий матч!

Вхожу в аудиторию, оказываюсь наверху, слышу голос — и сердце снова замирает, падает. Что так действует — голос или слова?

Я входил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

надевал на себя, что сызнова входит в моду,

сеял рожь, покрывал черной толью гумна

и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,

жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.

Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;