Грибники ходят с ножами - [14]

Например, вдруг наутро выяснялось, что один из них ночью открыл ворота нашего храма, и в них под покровом тьмы въехала какая-то компания на трех машинах — и с помощью бредня они тщательно пробрели имеющийся на нашей территории пруд с недавно впущенными туда зеркальными карпами. Наутро, когда это выяснилось (карпы не пожаловали на завтрак), возмущению одного из них (кажется, Бима?) не было предела:

— Как ты мог это сделать, Андрей?!

Один театрально бьет, другой театрально падает. Потом все наоборот. Но сейчас у них был момент замирения — они мирно и даже любовно беседовали.

Я подсел к Мартыну — все-таки самый близкий мне человек.

Сейчас наигранное его возмущение по отношению к неадекватному поступку Леси как бы прошло и сменилось опять же наигранным как бы восхищением по поводу найденной в какой-то гробнице рукописи какого-то Евтихия Паленого, XVI век.

— Какая свежесть! Какая глубина! — он откидывал голову, снова играя на меня.

Леся равнодушно зевала — ее подобные разговоры, как она бы сказала, не факали. Бим и Бом бодрыми, выспавшимися глазами поглядывали вокруг: что бы такое еще украсть?

Ну, это все понятно: сольный номер Мартына предназначался исключительно для меня — для этого он меня и привез.

Я смотрел на него. Да, вся трагедия таких людей в неосуществимости их желания: сочетать неординарность личности с предельно ординарным, надежным существованием.

Будучи кинорежиссерами, они обычно ставят фильмы о скором и неизбежном конце света — но при этом напряженно следят, чтобы их не забыли выдвинуть в местком.

— Слушай! — Я решительно подступил к нему (ибо своей любимой игрой он может заниматься до бесконечности). — Ты с шефом не говорил насчет меня? Вовсю уже тружусь, наплодил борзых... но не могу же я, даже в монастыре, святым духом питаться?!

Он оценивающе, изумленно смотрел на меня, как бы открывая новые бездны падения (впрочем, это уже было!).

— Да-а... а ты шустрый мальчик! — процедил он. Что он имел в виду — то ли мою безудержную тягу к наживе, то ли некоторые ночные нюансы... Неважно! Главное — ему показать, что он знает все, видит насквозь. Ну ладно! Я шустрый, он благородный... С этим ясно.

— Ну так как... говорил или нет? — Я понял, что его надо загонять в угол, как курицу в сарае.

Он долго снисходительно смотрел на меня.

— Ну так как?! — тупо повторил я.

— Разумеется, я говорил с шефом...

— Обо мне?

— Ну, прямо так о тебе мы не говорили... В основном мы касались некоторых более тонких проблем! Но я дал ему понять!..

Решив, видимо, что и так уже сказал достаточно, он поднялся и встал в очередь за Бимом и Бомом.

— Так что же мне — с голоду подыхать?!

Он только отмахнулся — погоди, мол, со своей ерундой, со своими низменными проблемами!

Тут вдруг дверь в трапезную распахнулась, и вошел Сам.

Все буквально обомлели. По степени обомления я понял, что явление Самого в общую трапезную — явление небывалое: видно, действительно нечто меняется в воздухе, раз так!

Он бодро и оживленно поздоровался со всеми и демократично встал вторым.

— Скажите, — я подошел к нему, — мне стоять в очереди али нет? Дадут мне тут подхарчиться — али как?!

— Ну уж эти вопросы я не решаю! — Он сокрушенно развел руками. Мол, если уж я и такие вопросы буду решать, то где же брать время для серьезных дел?

— Так к кому же мне? — голод разжигал меня.

— Ну уж... не знаю. — Он беспомощно огляделся. — Узнайте где-нибудь...

— Хорошо.

— Стыдитесь, — стыдливо шептал мне Мартын. — Умерьте свой чрезмерный аппетит, хотя бы на людях!

После этого Мартын, отодвинув Бома еще на одну позицию, непринужденно встал рядом с Ездуновым и стал вдохновенно рассказывать о рукописи Евтихия Паленого, который, оказывается, когда-то умерщвлял свою плоть в этом монастыре (примерно как я!).

Я подивился глупости Мартына — зачем он рассказывает такое Ездунову? — Но, к удивлению моему, Ездунов слушал очень внимательно, переспрашивал трудное, а самое трудное даже записывал в тетрадку.

Они покушали, потом мирно закурили. Пьянея от дерзости, Мартын говорил ему “ты”.

Ездунов благодушно улыбался — но взгляд его неотрывно следил за телеэкраном. Тут было оборудовано такое телевидение наоборот: обычно народ смотрит по телевизору своих властителей, а тут наоборот — властители могли смотреть на народ, столпившийся у ворот.

Толпа как-то нехорошо гудела, и булыжники — уже знакомые вкратце мне — помелькивали кой у кого в руках. Отчасти оно и понятно: если бы по своему телевизору они увидели бы “монахов”, весьма обильно трапезничающих здесь, — это вряд ли бы их настроило на добродушный лад.

Ездунов посмотрел на экран, потом перевел взгляд на булыжник, лежащий на столе передо мной (но, к сожалению, несъедобный), потом вдруг перекинул взгляд на вошедшего в зал слегка опухшего после сна доктора Гридина.

— Вот вы бы, два хулигана, — добродушно проговорил Ездунов, почему-то объединяя нас вместе, — взяли бы да вышли туда — чтоб народ мог увидеть, в конце концов, что тут тоже нормальные люди живут, не с рогами на голове!

В голосе Ездунова звучал даже укор — как это мы, проживая здесь, не догадались сделать этого раньше, неужели по-прежнему все надо решать ему одному?!