«Грейхаунд», или Добрый пастырь - [40]

– Вахту принял мистер Найстром, сэр, – закончил Карлинг.

– Спасибо, мистер Карлинг. Очень хорошо.

Ровный тон; важно не показать недовольства.

– Капитан, сэр, пожалуйста. Я принес ваш кофе.

Голос звучал почти умоляюще. Рассыльный поднялся с подносом по четырем трапам, притом что «Килинг» прыгал на волнах, а трапы заполнили сменяющиеся вахтенные. Теперь он стоял в тесной рубке, где, как всегда, некуда было поставить поднос, кроме как на ревниво охраняемый рулевым прокладочный стол.

– На стол, – распорядился Краузе. – Рулевой, освободите место для подноса. Спасибо, рассыльный.

Из-за того что он потребовал кофе в эту конкретную минуту, рассыльный лишился десяти минут отдыха. Превратности войны для рассыльного, но Краузе дождался бы конца вахты, если бы заметил время. Он снял и сунул под мышку левую перчатку; руки замерзли, но пальцы, по крайней мере, сгибались. На ощупь в темноте налил чашку, отхлебнул. Кофе, несмотря на долгий путь из кают-компании, обжег губы и рот, но все равно вкус и запах сразу включили пищеварительный процесс. Краузе отчаянно хотел этого кофе; он привык выпивать по восемь больших чашек каждый день, виновато отбиваясь от укоров совести, говорившей, что он превращается в кофейного наркомана.

Покуда кофе остывал, он откусил от сэндвича. Никакого лука, только хлеб, холодная солонина и майонез, однако Краузе вгрызся в сэндвич, как волк, лихорадочно откусывая и жуя. За последние напряженные шестнадцать часов он съел полсэндвича. Теперешний исчез почти мгновенно; Краузе, растягивая удовольствие, слизал с пальцев майонез и лишь потом взялся за чашку. Кофе был как раз нужной температуры – горячее, чем пьют другие. Краузе выпил, не отрывая чашку от губ, и с жадным предвкушением налил вторую. Выпил ее уже чуть медленнее, по глоточку; «Килинг» сильно качало, но Краузе в темноте держал чашку ровно, даже когда резкий крен корабля заставлял его переступать с ноги на ногу. Как раз когда он снова поднес чашку ко рту, «Килинг» резко задрал нос; кофе плеснул на верхнюю губу и потек по подбородку, но Краузе допил все и в темноте нащупал кофейник, надеясь, что там осталось на третью чашку. Разумеется, ничего там не осталось – никогда не оставалось, – от силы наперсток на самом дне, который он и допил одним глотком.

Мелькнула мысль послать еще за одним кофейником, но Краузе мужественно отринул искушение. Нельзя себе потакать; порция была почти достаточная, дальше можно и потерпеть. Салфетку он сбросил с подноса, когда жадно схватил кофейник; бесполезно было искать ее в темноте, а носовой платок остался в кармане под слоями теплой одежды. Краузе вытер рот рукой, зная, что никто этого не увидит, и снова надел перчатку. За все время его ни разу не отвлекли, и после кофе с сэндвичем недавняя подавленность улетучилась. Впрочем, отходя от стола, он почувствовал гудящую усталость в ногах – заметил ее впервые за ночь и тут же решил пока не замечать. Ему не впервой балансировать на кренящейся палубе по шестнадцать часов кряду. Долг неумолим, а впереди – бесконечные дни и ночи исполнения долга.

– Что на экране? – спросил он в переговорную трубу.

Кто-то из штурманской назвал пеленги и дистанции; конвой в полумиле позади правого траверза вне зоны видимости. Эхосигнал в трех милях впереди.

– Это британский корвет, сэр.

– Очень хорошо.

– Экран сильно рябит, сэр. И дергается.

– Очень хорошо.

Теперь к рации.

– Джордж – Гарри. Слышите меня?

– Гарри – Джорджу. Слышу вас. Сила сигнала три.

– Вы от меня на пеленге ноль-восемь-ноль. Видите меня на экране?

– Да, сэр, видим вас, пеленг два-шесть-два, дистанция три с половиной мили.

– Очень хорошо. Я пройду у вас за кормой. Сейчас сброшу скорость и начну гидролокацию.

– Есть, сэр.

Краузе положил трубку.

– Мистер Найстром, снизьте ход до назначенного. Начните гидролокацию.

– Есть, сэр.

– Возьмите курс, чтобы пройти за кормой у «Джеймса» и «Виктора». К конвою не приближайтесь.

– Есть, сэр.

К своей досаде, Краузе вновь ощутил усталость в ногах. Не с чего еще уставать. И он с неудовольствием понял, что недавняя еда лишь ненадолго отогнала подавленность. Это стало ясно по внезапной мучительной мысли об Эвелин. Эвелин и ее чернявом красавчике-адвокате из Сан-Диего. Здесь, в черной атлантической ночи, над невидимыми вздымающимися валами, эта мысль была ужасна, нестерпима. Наверное, Эвелин имела право его разлюбить. Он – зануда. И он с ней ругался – и был неправ, просто не мог сдержаться, когда она возмущалась, что он так много времени проводит на корабле. Она не понимала – и он виноват, что не смог объяснить. Кто-нибудь поумнее сумел бы раскрыть ей свои чувства, свои принципы. Три года уже прошло, а воспоминания – все равно как ножом по сердцу.

Думать об этом сейчас было такой же пыткой, как тогда – проживать. «Признан годным и оставлен в прежнем звании» – эти слова так много значили для него и так мало для Эвелин. Ссоры, затем – чудовищная боль при известии об адвокате. Много хуже любой физической боли, что Краузе довелось испытать. Их брак продержался два года: месяц счастья – тихого счастья. Насмешливое изумление Эвелин, когда та поняла, что вышла за человека, который утром и вечером со всей искренностью молится на коленях; ее чуть более раздраженное удивление, что муж не хочет оставить скучные обязанности старпому и пойти в гости, – это немного отравляло радость.