Гретель и тьма - [8]

Йозеф выпрямился.

— Нет никакой нужды…

— Я ни словечка не вымолвлю, — сказала Гудрун, оттирая его плечом. — Ни словечка. Буду сидеть у окна со своей штопкой. Как мышка. Молча.

— Ладно уж. — Йозеф постучал в дверь и быстро проскочил внутрь, покуда Гудрун не ввалилась первой. Девушка сидела в точности как прежде: руки сложены на коленях, безучастные глаза широко раскрыты. — Добрый вечер, Лили. Я подумал, нам стоит поговорить. Как вы себя чувствуете? — Ответа не последовало, и он возвысил голос: — Лили, вы должны со мной разговаривать. Отвечайте тотчас, пожалуйста. Слышите? Как вы себя чувствуете?

Лили склонила голову.

— У машины нет чувств.

Йозеф подождал, пока Гудрун не устроится у окна со своим штопальным грибком и не примется втыкать здоровенную иглу в пятку Йозефова носка. Вопрос эмоционального отклика он пока отставил в сторону. Была у него другая, куда более многообещающая тема, тут мог выйти толк.

— Расскажите мне о чудовище, Лили. — Она так долго на него смотрела, не смаргивая, что Йозеф почувствовал, как сам открывает и закрывает глаза вдвое чаще обыкновенного, словно пытаясь облегчить окулярные неудобства и ей, и себе. — Расскажите мне о чудовище. Как он выглядит?

— Он маленький и темный.

— Маленький, так. — Необычно. Темный? Йозеф припомнил детские сказки. Явился образ гарцующего беса. — У него есть когти или рога? Хвост? Громадные зубы?

— Нет.

— Вы его видите во сне или же наяву?

— Нет.

Йозеф нахмурился.

— Тогда где же он?

— В другом месте.

— В Вене?

— Нет, но скоро сюда прибудет.

— За вами?

— Нет, — сказала Лили. — Не он меня ищет. Это я его ищу.

— Хм. И почему же?

— Он меня не узнает. Я смогу положить этому конец прежде, чем начнется.

— А, — сказал Йозеф, размышляя, что, по мнению Лили, делает ее неузнаваемой. Отсутствие волос, вероятно: женщины часто придают непомерное значение воздействию прически. — Вы его боитесь?

Лили покачала головой.

— Страх — человеческая слабость. У меня нет чувств.

— Трудно поверить, что вы машина, Лили: вы смотритесь в точности как настоящая человеческая женщина. И очень миловидная, если позволите. — Лицо у девушки не поменяло выражения, а вот усилившийся стук катушек у окна сказал куда больше слов, и Йозеф немедленно пожалел, что этот натужный комплимент вообще прозвучал. — Как Галатея, — добавил он, — коя, хоть и не машина, но была создана руками человеческими.

— Пигмалион изваял только Галатею, — ответила Лили, — а я — одна из многих. С такими лицом и телом, какие вы видите перед собой, нас тысячи. Машины, подобные мне, снабжены приятной женской внешностью, если нет другого запроса. Поскольку мы не мертвы и не живы, наша внешность нам безразлична.

Йозеф уперся локтями в колени и свел пальцы вместе.

— Галатею призвала к жизни Афродита. Как у вас получается двигаться, дышать, думать и говорить?

— Электрические импульсы, — ответила Лили и потерла левое запястье, — как и в человеческих телах.

— Но, — настаивал он, — каков эквивалент Божественной искры, коей оживляется человеческое дитя?

— Такой же. Электрический заряд, не более. — Она посмотрела на него в упор. — Как молния из Blitzfänger[18].

— Из того, что вы говорите, следует… — тут Йозеф метнул взгляд в сторону, раздраженный вспышкой пыхтения и цыканья, донесшихся от окна, — …что единственная разница между человеком и машиной вроде вас сводится, судя по всему, к душе.

Лили покачала головой.

— Душе нужно лишь одно: пережить все возможные разновидности боли, какие может предложить этот мир. Души так охочи до боли, что им нет дела, естественно тело или рукотворно. В естественном теле душа может чувствовать боль. В рукотворном — наблюдает за результатами.

— Но есть же и удовольствия, — вымолвил Йозеф, глубоко потрясенный. — Любовь, дружба, служение, знание.

— Удовольствие — лишь тропа к боли, потому что оно всегда заканчивается… — Лили глянула в потолок, Йозеф проследил за ее взглядом. Они, похоже, влетали в приоткрытое окно — другие бабочки, ибо сейчас не менее полусотни их безнадежно билось о штукатурку.

Гудрун придется выгонять их щеткой. В саду, судя по всему, нашествие этих созданий.

— Чем? — настаивал на ответе Йозеф.

— Смертью, — сказала Лили. — Страх умирания приносит людям величайшую боль. Смерть присуща любому виду радости. И смерть прекращает любую боль.

— А что происходит, когда умирает машина? Возвращается ли ее душа к Богу?

— Бог — изобретение человека, — ответила Лили.

— Довольно. — Гудрун, пунцовая, дрожащая, втиснулась между Йозефом и Лили, на ходу запихивая шитье в корзинку. — Не собираюсь я больше слушать это беззаконие. Что бы сказал ваш отец, герр доктор? Что бы он сказал? — Тут она обернулась к Лили. — Еду я тебе позже принесу, девонька. Хочешь — ешь, а не хочешь — не надо. Я в твои гнусные игры играть отказываюсь. И кстати, не жди, что я тебя буду спать укладывать. Ты сама о себе вполне в силах позаботиться.

Йозеф оказался за дверью, которую с грохотом захлопнули, сам не понимая как.

— Поражаюсь, как вы можете вести такие вот беседы, герр доктор, — сказала Гудрун.

— Видимо, какая-то разновидность многобожия, — пробормотал Йозеф. — Она хорошо образованная девушка.