Грешница - [6]

Тоскливо стало Ксении: не врет Михаил – ведь и брат Василий говорил, что пользуется он особым расположением бога.

– А все одно, не болтай зря, – сказала она, – не искушай господа.

– Это ты верно говоришь, – согласился Михаил. Он повеселел, заметив смятение Ксении. – Ты вот спросила, отчего я сильно похудел. Мне весной повестку из военкомата вручили – в армию, значит, призывают. А если вера нам не позволяет ружье держать – им наплевать. Вся община за меня молилась. Пророку брату Тимофею видение было: господь сказал, чтоб я заперся на чердаке и целый месяц молился, да не ел ничего, так только хлебушка чуть-чуть да водички. Вот я и исполнил волю божию, сестра. Сейчас уж поправился, а то совсем был тощий, еле на ногах стоял. Врачи и смотреть не стали, по слабости моментально освободили. Я поправлюсь, сестра, не бойся.

Уехал Михаил в полночь; он ни за что не хотел оставаться ночевать, хотя Прасковья Григорьевна усиленно уговаривала его.

– Спасибо, однако не могу, не в моих это обычаях, – говорил он, – ведь в доме вашем девица находится.

– Вишь, какой обходительный! – сказал отец, когда Михаил ушел. – Сурьезный человек. Ты с ним, Ксенька, поласковей. Худ он, правда, да ничего, обхарчуем. Справный будет мужик.

Ксения ничего не ответила, пошла спать. Вот и отец говорит так, будто все решено. «Господи, не хочу я замуж, не хочу!»

С заплаканными глазами шла она утром на ферму. Хмурое было утро, холодное, и на сердце у Ксении было хмуро, пасмурно. Она уже прошла Козулинский лес, как услышала за спиной чьи-то шаги, обернулась и охнула: с холма бежал к ней Ченцов.

– Доброе утро, – сказал он. – Вот ты, значит, какой дорогой ходишь?

Ксения молчала.

– Ты что, всегда такая серьезная? – спросил он.

– А ты злой, – сказала она, – зачем ко мне пристаешь?

– Да так, хочется.

– А мне-то ведь не хочется, зачем же ты…

– Ну, мало ли что тебе не хочется, – сказал Алексей и засмеялся, – я еще с тобой на танцы пойду.

– Куда?

– На танцы.

– Обязательно – баян твой слушать.

– Нет, на баяне я уж давно не играл, – серьезно сказал Алексей, – а захочешь, для тебя сыграю. Приходи сегодня на вечерку, ждать буду.

– Ну пожалуйста, оставь меня! – умоляюще проговорила Ксения.

Он остановился, заглянул ей в лицо.

– Приходи в самом деле, а?

Она чувствовала, что краснеет под его взглядом, и нахмурилась, сказала с упреком:

– Нехорошо. Иди своей дорожкой.

– А вот до речки дойду и распрощаемся, – усмехаясь, ответил он.

И действительно, возле реки он помахал рукой, крикнул: «Приходи вечером!» – и пошел по тропинке вдоль берега. А Ксения поняла, что он совсем не ожидал ее в лесу, как ей показалось сначала, что этой дорогой ему просто ближе ходить к гаражу. И снова тоскливо стало у нее на душе.

Но забыть слова Алексея она не могла. И старалась о них не думать, а думала весь день. Вечером, вернувшись домой, Ксения, не находя себе дела, бесцельно толкалась по двору, наконец взяла ведра, коромысло, пошла за водой. И хотя идти до колодца ей было недалеко – две избы обогнуть, – шла долго и все останавливалась, прислушиваясь к далеким голосам девчат, к веселому напеву баяна.

Ведра с водой показались ей необычно тяжелыми, она поставила их у сарая на лавку и сама присела рядом. У нее горело лицо, часто стучало сердце.

– Ксень, ты где? – выглянув из избы, спросила мать.

Ксения молчала. Прасковья Григорьевна разглядела ее в сумраке, сказала:

– А я думала, брат Михаил приехал. Еще, может, приедет, подожди… Выдь на большак, глянь, не идет ли какая машина.

– Не заплутается, – проговорила Ксения, но встала, вышла на дорогу.

Она шла встречать Михаила, а очутилась возле клуба.

На крыльце сидел Петька Селезнев, помощник комбайнера, еще совсем мальчишка, и наигрывал на баяне что-то веселое, задорное. Вокруг него гурьбой стояли девушки, они подсмеивались над его лихим чубом, над новым костюмом, в который зачем-то он вырядился сегодня, над начищенными до такого блеска сапогами, что в них отражался висевший на столбе фонарь. Но Селезнев будто и не слышал ничего – всей своей осанкой, невозмутимым лицом и той небрежностью, с которой держал баян, он выражал полное презрение к девушкам и, как бы подчеркивая это, изредка снисходительно взглядывал на них. Было видно, он хорошо знал цену их насмешкам, но еще лучше – самому себе. Поодаль на бревнах сидели парни. А еще дальше, скрытый сумраком, в кустах сирени кто-то взвизгивал, кто-то шептался, кто-то смеялся нарочито громко, басом.

Ксения прижалась к дереву и даже дыхание затаила, боясь, что ее заметят. И страшно ей было и хотелось узнать, пришел Алексей или нет.

– А чего ты принарядился, Петюнька? Уж не женихаться ли собрался? – спросила одна из девчат. – Молод женихаться-то.

Баянист тряхнул чубом, проговорил сквозь зубы:

– Первая пойдешь.

– Так и побежала, гляди-ка!

– Вот те и «гляди-ка».

– Торопись, Петька, не то я заберу! – крикнул из темноты какой-то парень.

– Бери, другую найдем! Спешить некуда.

Совсем рядом мимо Ксении прошли Зина и Иван Кошелев. Зина что-то ласково говорила ему, а Иван отвечал ей солидно, снисходительно, как малому ребенку. В небе неожиданно вспыхнула яркая огненная полоска, вспыхнула и сейчас же погасла.