Гренадилловая шкатулка - [36]

— Возможно.

Я убрал шкатулку в мешочек, но из рук не выпускал. Я не давал Фоули обещаний и не чувствовал на себе гнета обязательств, однако разговор с ним озадачил меня. Только ли крупный долг лежит в основе его интереса к гибели этих двух людей? Фоули не произвел на меня впечатления человека, для которого деньги имеют первостепенное значение. Он слишком горд, слишком независим. Я вспомнил, как он разволновался и стал корить себя, когда обнаружил труп Монтфорта, но даже тогда его поведение мне показалось странным. Монтфорт считался его близким другом. Но ничто в выражении его лица не выдавало ужаса и чувства невосполнимой утраты, которые испытал я при виде мертвого Партриджа. Наверняка его интерес имеет более глубокую причину, которую он тщательно ото всех скрывает. Может, набраться наглости и спросить?

Я устремил взгляд в окно, словно зачарованный мелькающим мимо пейзажем.

— А если я откажу вам в содействии?

— Тогда я напомню Уэстли, что окно было оставлено открытым по вашему указанию, а значит, это вы помогли Партриджу проникнуть в дом и, возможно, являетесь соучастником убийства. Не хочу угрожать вам, Хопсон, но вы и сами должны понимать, что в ваших интересах помогать следствию.

— И тогда вы докажете, что смерть лорда Монтфорта наступила не в результате самоубийства, и получите солидную прибыль?

— Не это моя главная забота. Мне любопытно узнать подоплеку, как, впрочем, полагаю, и вам. Помогите мне, и вы будете вознаграждены.

— Деньгами?

По его губам скользнула ироническая усмешка.

— Деньгами само собой. Но, главное, тем, что принесет вам куда большее удовлетворение. Вы узнаете правду.

Глава 6

Когда я вернулся в мастерскую, Чиппендейл находился на чердаке. Там размещался склад — его сокровищница, куда он часто поднимался, чтобы полюбоваться запасами древесины. В мое отсутствие судьба благоволила к нему. Сейчас полки ломились от бесценных диковинок. Здесь были красное дерево и птерокарпус, дальбергия и орех, эбеновое дерево, астрониум ясенелистный, фустик и бессчетное количество других пород.

Я наблюдал, как он берет доски красного дерева и читает их, словно книгу, определяя возраст и качество по годовым кольцам, признакам смены времен года и плотности живицы. Переходя к другому стеллажу, он заметил меня на верхней площадке лестницы, но не спросил, почему я вернулся на целый день позже. Прежде чем я успел поведать ему ужасное известие, он исчез в сумрачной глубине. Настроение у него было ликующее.

— Ну что может сравниться с красотой этого дерева? Не удивительно, что все заказчики только и требуют его, — восклицал он, обращаясь больше к самому себе, чем ко мне.

— Я рад слышать, что оно столь достойно похвалы, — робко произнес я и уже более твердым, решительным голосом добавил: — Чего не могу сказать о своей поездке в Хорсхит. Она была омрачена трагическими происшествиями.

Чиппендейл, казалось, не слышал меня — его внимание было приковано к древесине.

— Пожалуй, только тропические породы и могут наращивать более одного кольца за год. Посмотри сюда, Натаниел. Это тебе не испанская древесина — лучшее кубинское дерево. Заметь, какая богатая текстура, а ширина! Из одной доски можно сделать стол на двенадцать персон. — Он опять довольно хмыкнул. — И еще, взгляни-ка сюда. Думаю, это промах со стороны мисс Гудчайлд. За это она денег не взяла.

Пригнувшись, я следовал за ним, лавируя между стропилами. Мне было нестерпимо жарко. Склад располагался прямо под крышей, над раскаленной немецкой печью, и от влаги, которую испаряло сохнущее дерево, в помещении было душно, как в Калькутте. Но не только от жары раскраснелось мое лицо и участился пульс. В моей груди разгорался гнев. Разве могу я восхищаться какими-то досками после того, что мне пришлось пережить? Неужели Чиппендейл ослеп и не видит, что мне нужно сообщить ему нечто очень важное? Возвращение в Лондон не прибавило мне бодрости духа. Дорога меня измучила, я по-прежнему был растерян и расстроен, по-прежнему жаждал покоя и уединения, чтобы поразмыслить над событиями минувших дней, изгнать из воображения кровавые картины и похоронить их в глубине сознания. С тех пор как я покинул Кембридж, у меня не было ни минуты на раздумья. Едва мы расстались с Фоули, я оказался зажатым в дорожной карете между незнакомцами, которые отвлекали меня своей пустой болтовней на протяжении всего пути до Лондона. Ночью я спал урывками, тревожимый пьяным хохотом подвыпивших путников, а потом вынужден был сломя голову нестись в мастерскую Чиппендейла, дабы не навлечь на себя его гнев. Разве всего этого не достаточно, чтобы привести человека в состояние подавленности и смятения?

Мой лоб покрылся испариной. Я отер лицо рукавом. Чем больше я думал о причинах своего раздражения, тем настойчивее во мне звучал внутренний голос. А может, моему отчаянию есть другое объяснение? Так ли уж стремлюсь я осмыслить все спокойно, или на самом деле я рад этим досадным помехам, отдаляющим момент истины, когда мне придется держать ответ перед собой, решая, как действовать дальше?

Даже сейчас я отказывался думать над этим вопросом. Выбросив его из головы, я наклонился, разглядывая доску, которую показывал мне Чиппендейл, затем выпрямился и отступил.