Гренадилловая шкатулка - [13]

Таким образом, беспокоясь за друга, я знал, что непредсказуемость в его характере. Правда, внутренний голос неустанно нашептывал, что свои авантюры он обычно затевал экспромтом. Но ни одна из них не продолжалась долго без моего участия. И ни одна из них не вела к его исчезновению.

В последний раз я видел друга в мастерской более недели назад. В минувшее воскресенье тревога так заела меня, что я решил наведаться к нему домой. Женщина, у которой он снимал комнату, ничего о нем не знала. Вещи Партриджа были вывезены. Где он сам, она понятия не имела. Подружка Партриджа, Дороти, ни с того ни с сего вернулась в Йоркшир. Я спросил про друга у Чиппендейла, но тот проявил полнейшее равнодушие к исчезновению своего самого талантливого работника. Всякий раз, когда я спрашивал о Партридже, он, казалось, был раздражен моим любопытством. В тот день, когда я узнал, что мне предстоит ехать в Кембридж, он впервые снизошел до объяснений. Партридж, сказал он, прислал письмо, в котором сообщил, что заболел заразной лихорадкой и, дабы не подвергать опасности своих товарищей, уединился в доме одного друга в Шордиче, где в настоящее время и восстанавливает силы.

Я был склонен поверить ему. Нашего хозяина я глубоко почитал и не мог представить, зачем бы он стал лгать мне. Не осмеливаясь требовать от Чиппендейла подробностей, из страха вызвать его гнев, я все же счел его объяснение неправдоподобным. В последний раз, когда мы виделись с Партриджем, он был абсолютно здоров, с жаром болтал про Дороти, намекая на то, что они обручились. Теперь меня начали мучить сомнения не только относительно причин отсутствия друга, но и относительно внезапного отъезда его зазнобы. Я спрашивал себя: если Партридж заболел, как же он мог так быстро съехать с квартиры? Что касается его приятеля в Шордиче, я был убежден, что это чистейшая выдумка. Мы с Партриджем были близки, как братья, но я никогда не слышал, чтобы он упоминал про этого человека. Его болезнь, решил я, скорее всего, очередная небылица, сочиненная им самим, — по неведомым мне мотивам. Что же это за мотивы?

Возможно, даже и к лучшему, что в последующие дни у меня не было времени размышлять о своих тревогах. Я много работал, памятуя о том, что библиотека должна быть готова к званому ужину, который лорд Монтфорт давал в своем доме по случаю Нового года. За четыре дня мне предстояло собрать и установить книжный шкаф громадных размеров, и я ни минуты не сидел без дела. Лично наблюдал за доставкой груза в библиотеку; проследил, чтобы при снятии упаковки — рогожи, реек, бумаги и веревок — не пострадал резной орнамент, над которым так старательно трудился Партридж. Наблюдая, как части конструкции одна за другой складываются в единое целое, я восхищался гениальностью мастера, столь искусно воплотившего в жизнь свой блестящий замысел.

Те, кто никогда не заказывал мебель, ошибочно полагают, что владелец прославленной мастерской сам лично вычерчивает, изготавливает и украшает резьбой каждую вещь, которая производится под его именем. На самом деле все знаменитые лондонские краснодеревщики — Джон Чаннон, Уильям Халлет, Уильям Вайл, Джайлс Гренди и, разумеется, Томас Чиппендейл, — процветавшие в золотой век мебельного производства, давным-давно не брали в руки свои инструменты. Успех превратил их в управляющих и коммерсантов, они позабыли свои навыки и вместо поверхностей столов сосредоточили внимание на обхаживании знатных особ. Таким образом, в изготовлении изделий, которыми славился его дом, Чиппендейл полностью зависел от наемных ремесленников. Без таких работников, как Партридж, Молли Буллок и я, под его маркой не была бы изготовлена ни одна подпорка.

Мебель, которую я сейчас собирал, была сделана по эскизам Партриджа. Это он выпиливал самые сложные детали и руководил созданием всего гарнитура. Партридж, мой друг и союзник. Не сомневаюсь, если б он видел, как я тревожусь о нем, устанавливая его величайший шедевр, он посмеялся бы надо мной и назвал бы меня болваном. Но как раз это меня и заботило: я не знал, где он.

И все же мне пришлось убедиться, что время и расстояние способны изменить наши представления почти обо всем. В лихорадочной суете, наполнившей мои дни с тех пор как я оставил Лондон и все, что было мне знакомо, я начал чувствовать, что мои страхи беспочвенны. Работая в огромном помещении библиотеки, собирая творение Партриджа из лежащих передо мной фрагментов, я постепенно забывал о глодавшей меня тревоге. Здесь я ничем не мог помочь своему другу. Моя задача, думал я, исполнить наказ хозяина наилучшим образом. К тому времени, когда я вернусь в Лондон, Партридж наверняка уже объявится и будет хохотать до упаду над какой-нибудь хитрой проделкой, которую он осуществил.

Библиотека располагалась в западной части особняка и представляла собой длинную узкую комнату, в которой недавно заново оформили интерьер, готовя помещение для новой обстановки. Стены затянули свежим кармазинным дамастом, на пол положили пока еще не раскатанный роскошный эксминстерский ковер[10] с многоцветным узором, гармонировавшим с рисунком лепнины на потолке, над которым десять ремесленников из числа местных жителей трудились целых полгода. В центре длинной наружной стены располагался камин из каррарского мрамора. С обеих сторон от него находились по четыре окна, выходивших в парк в итальянском стиле, слывший одним из чудес Хорсхита. Считалось, что из них открывается восхитительный вид, и летом, по словам Констанции, в усадьбу стекались десятки гостей, приезжавших специально для того, что погулять по парку. Я же расценивал этот союз искусства и природы как нечто глубоко несовместимое. Стены гнетущего оливкового цвета с сероватым отливом изрезаны тесными нишами, из вазонов торчат тощие растения, в середине огромный декоративный пруд с большим фонтаном, а между аллеями — обнаженные или полуобнаженные белые мраморные нимфы, ныне скованные морозом.