Гремящий дым - [19]

— Насколько мне известно, его величество написал следующее: «Весьма сожалею, вопрос об Амуре, как реке бесполезной, оставить».

— Слово в слово, любезный друг. И все лишь потому, что в рапорте утверждалось, будто устье Амура доступно только для мелкосидящих шлюпок. Каково?!

— Но, Геннадий Иванович…

— Нет, нет, не возражайте, мичман, я заранее предвижу, что вы скажете. Вы будете сейчас ссылаться на Лаперуза, Браутона, наконец, на Крузенштерна, что вот, мол, они пытались…

— Вы угадали, именно об этом я и хотел сказать…

— Да, да, разумеется, — все с большим воодушевлением продолжает Невельской, слегка при этом заикаясь. — Но посудите сами, мичман, разве теперь, после того как мы исследовали лиман и нижнее течение Амура, можно говорить, что они доступны лишь для мелкосидящих шлюпок? Кому-кому, а нам с вами хорошо известно, что имеется широкий фарватер глубиной двадцать девять футов^[11]. И этот фарватер обнаружили вы, мичман Гроте! А устье Амура, разведанное Петром Васильевичем Казакевичем?! Ведь ширина его, по нашим предварительным подсчетам, составляет около девяти миль, а глубины там вполне достаточны для того, чтобы принимать стопушечные корабли!

— Все это так, Геннадий Иванович, и у меня не хватает слов для того, чтобы выразить радость по случаю такого нашего успеха. Но позволю все же заметить, что о невозможности прохода между Сахалином и материком утверждают такие авторитеты, с свидетельствами которых невозможно не считаться…

— Позволю в свою очередь напомнить вам, мичман, — невозмутимо говорит Невельской, — что я чрезвычайно уважаю Ивана Федоровича Крузенштерна, имя которого весьма прославлено не только у нас в России, но и в Европе. Его авторитет для меня очень высок. Вот, если угодно, его доподлинные слова, имеющие касательство к обсуждаемому нами вопросу: «Испытания, учиненные нами, не оставляют сомнения, что Сахалин есть полуостров, соединяющийся с Татарией перешейком…» И тем не менее я продолжаю поиски и не успокоюсь, пока не удостоверюсь собственными глазами, что это действительно так!

— Против этого трудно что-либо возразить, — соглашается мичман.

Потом он некоторое время молчит, и на лице его отражается усиленная работа мысли. Вдруг он хлопает себя по лбу и восклицает:

— А, вспомнил!

— Что это, позвольте полюбопытствовать?

— «Великая река… великая река Амур, гористая и лесистая…» — как это дальше?.. Да… — «Великая река Амур, гористая и лесистая, впала одним своим устьем, и против того устья есть остров великой…» — мичман удовлетворенно улыбается. — Это из записок Спафария, который приводит свидетельство наших землепроходцев. Речь ведь идет здесь о Сахалине, насколько я понимаю.

— У вас превосходная память, мой друг, — одобрительно произносит Невельской. — Такой памяти можно позавидовать. Вы правы. Действительно, я придаю этой заметке почтенного Спафария немаловажное значение. Заметьте, мичман, у него сказано: «…остров великой». Не полуостров, а остров! — Капитан-лейтенант подчеркивает последние слова особо. — Следственно, если остров, тогда не залив, а пролив Татарский!

— Я понимаю, что с этим обстоятельством нельзя не считаться, — соглашается мичман, — но… впрочем, нет смысла возражать, лучше проверить на деле, правильно ли это сообщение. Подождем. А пока мне бы очень хотелось услышать ваше мнение. Я давно уже собирался вас спросить, да все как-то не приходилось к слову.

— Спрашивайте, мичман, охотно вам отвечу, если смогу.

— Скажите, Геннадий Иванович, что вы полагаете о названии Татарский? Какими судьбами оно появилось здесь, на самом краю земли нашей?

— Точно ответить на ваш вопрос затрудняюсь, сударь, могу лишь высказать некоторые предположения. Причем самые скромные. Я полагаю… — он внезапно прерывает начатую фразу и спрашивает: — Какова глубина?

— Двенадцать сажен^[12], Геннадий Иванович, — отвечает мичман.

— Вот видите, мичман, — торжествующе говорит Невельской. — Двенадцать сажен! И это, обратите внимание, в малую воду! А ведь мы, по моим расчетам, уже недалеки от косы песчаной, соединяющей, по свидетельству Браутона, Сахалин с материком!

— Но это пока еще ничего не доказывает, Геннадий Иванович. Здесь глубоко, а дальше снова пойдут мели, и мы упремся в перешеек.

— Экий вы, однако, Фома неверный, мичман. — В голосе Невельского слышится нотка досады. — Конечно, все может быть. Так на чем мы с вами прервали разговор? Да, о названии Татарский… Гм-гм… Ну-с, попытаюсь объяснить, как я понимаю… гм-гм… По-моему, здесь нет ничего особенно мудреного… Вы карты небось смотрели не раз, те карты, на которых показаны здешние места?

— Как можно иначе! — пожимает плечами молодой офицер. — Это моя обязанность!

— А коли так, должны были заметить, что на многих из них восточные окраины наши именуются Тартарией или Татарией, где как.

— И вы полагаете?..

— Да, имею смелость высказать догадку, что отсюда и залив…

— А может быть, пролив?! — весело подхватывает мичман.

— А может быть, пролив, — соглашается Невельской, — имя свое приобрел. — Белые ровные зубы Геннадия Ивановича обнажаются в улыбке. Он пристально всматривается вперед и вдруг командует матросам: