Гремучий ручей - [75]

Он сидел в глубоком кресле. Исхудавший, осунувшийся, повзрослевший. Наверное, он читал, потому что на коленях у него лежала раскрытая книга. Читал, а потом не выдержал и уснул, откинулся затылком на бархатное изголовье, уронил по-аристократически узкую кисть с подлокотника, и теперь она свешивалась почти до самого пола, едва не касаясь пушистого ковра. Он спал, а Габи думала, что замолила свои грехи, если тут, за порогом жизни, ей позволили увидеть ее любимого Дмитрия. Наверное, это прощание. Она посмотрит на него вот такого взъерошенного, спящего, а потом уйдет. Теперь уже точно навсегда.

Ушла бы, если бы не кашель – громкий, сиплый, как воронье карканье. Если бы не боль в груди. Не получилось уйти красиво. Вот и Дмитрий проснулся. Вскинулся, вскочил на ноги, на лету подхватывая соскользнувшую с коленей книгу. Уйдет! Испугается и уйдет от нее. Раз уж у нее самой уйти не получилось…

Вот только не уходил. Наоборот, упал на колени перед Габи, сжал ее бессильную руку в своих горячих ладонях, заглянул в глаза. И как только заглянул, Габи сразу поняла, что это не ад, и не сон, что все взаправду. Вот она, живая, но все равно полумертвая, лежит на измятых белоснежных простынях на чужой кровати, в чужой спальне. Вот Дмитрий смотрит, и в глазах его – счастье.

Самое настоящее счастье! Это потому, что он ничего не знает, она была при смерти, а ему не рассказали. Он все еще верит, что она прежняя Габи. А ей уже никогда не стать прежней, она теперь другая. Она живет в каменном замке, стены которого ощетинились пушками. У нее хватило сил, чтобы построить этот замок, но не хватило сил, чтобы умереть по-настоящему. И Дмитрий ничего не знает…

Ничего, она ему все расскажет. Как же не хочется! Как же хочется навсегда остаться в этой светлой спальне в объятьях этого мужчины, но это будет нечестно!

– Габи… – Он коснулся губами ее руки. Губы были сухие и горячие, словно бы это не ее, а его мучила жажда. – Габи, ты вернулась.

Она вернулась, но ненадолго. Ей скоро уходить.

– Дмитрий… – ее голос – все то же воронье карканье. Это из-за чувства вины и из-за жажды. – Дмитрий, я должна тебе сказать…

Где сил взять, чтобы сказать? Чтобы выдержать его взгляд и решиться на правду?

– Он знает, детка. – Нянюшка умеет двигаться бесшумно и появляться, словно бы из ниоткуда. Нянюшка смотрит на нее из-за плеча Дмитрия, и во взгляде ее смешаны радость и жалость. – Я ему все рассказала.

И это «все» не оставляет даже тени сомнений – да, она рассказала, облегчила Габи задачу. Понять бы еще, почему она здесь, в чужом доме. Нет, понять бы, почему Дмитрий все еще здесь! Почему во взгляде его нет ненависти и брезгливости? Если бы была жалость, она бы поняла, но и жалости нет. А что есть, в то невозможно поверить. Хоть и очень хочется.

– Она еще слишком слаба, хозяин. – Значит, Дмитрий теперь для нянюшки хозяин. Дмитрий, а не дед. Про деда она спросит потом, когда развеется туман, который выныривает из нянюшкиного передника, карабкается по простыням, с кошачьим урчанием устраивается у Габи на груди. – Ей нужен отдых. И тебе тоже. Пей!

В руках у нянюшки кубок. И Дмитрий принимает его послушно, как маленький мальчик. Одной рукой берет кубок, а второй сжимает ладонь Габи. Это хорошо. Ей спокойнее, когда он рядом, когда его рука… Туман перестает урчать и накрывает с головой, как пуховое одеяло, не позволяя додумать мысль до конца.

* * *

Таню разбудил звук. Странный, невыносимый, вышибающий из головы все мысли, а из тела душу, вымораживающий. Она открыла глаза, затаила дыхание, прислушиваясь. Нет, не звук, но что-то близкое, что-то, что воспринимается не ухом, а костями, словно, вибрация… И от вибрации этой больно, но, кажется, к ней можно привыкнуть. А еще нужно понять, что это, откуда?

В темноте на соседней кровати завозились, Таня едва не вскрикнула от неожиданности, но почти мгновенно поняла, что это Настя – странная, равнодушно-спокойная девочка, которая за весь прошедший день не перекинулась с ней и парой фраз. Впрочем, о чем она? С ней не разговаривали. Ее игнорировали. Все! Все до единого!

А Настя уже вставала с кровати. В белом потоке льющегося из окна лунного света ее фигура казалась черной, словно вырезанной из картона. И двигалась она, будто была сделана из картона – какими-то неуклюжими рывками. Она не оделась. Она даже не обулась! Как была, в ночной сорочке и босая, направилась к двери. Может, в туалет? Здесь, в домике для прислуги, когда-то имелись туалетная и ванная комнаты, но сейчас они были завалены всяким хламом. Да, наверное, так и есть: Настя вышла во двор по нужде, и Таня зря испугалась. Тем более эта… вибрация прекратилась. А может, ее и не было? Может, примерещилось со сна? Или из-за сотрясения? Потому и голова болит, потому и чудится всякое.

Таня закрыла глаза, попыталась выровнять сбившееся дыхание. Точно – сотрясение. Это больно и неприятно, но в этом нет ничего особенного. Ничего такого, из-за чего сердцу хочется выпрыгнуть из груди. А ведь ему хочется! Словно она не молодая девчонка, а столетняя старушка, дряхлая и беспомощная. И спать хочется. А раз хочется, так и не нужно противиться. Утром рано вставать, Соня сказала, что в половине шестого. Хоть бы немного поспать до рассвета, хоть бы попытаться…