Грек Зорба - [29]

- Ты не так глуп, хозяин, - заметил он, с нежностью посмотрев на меня.

Старый грек сел передохнуть и закурил сигарету. У него снова было хорошее настроение, и он разговорился.

- Если удастся наладить канатную дорогу, спустим весь лес, потом откроем лесопилку, чтобы делать доски, столбы, крепёжный лес, деньги будем грести лопатой, а затем можно построить трёхмачтовый корабль и, смотав удочки, отправиться бродить по свету!

Глаза Зорбы блестят, он видит далёкие города с иллюминацией, огромными домами и машинами, пароходы, красивых женщин…

- Волосы мои стали седыми, зубы начали шататься - я не могу больше терять время. Ты же молод и можешь ещё потерпеть. Я больше не могу. Честное слово, чем больше я старею, тем больше я зверею! И пусть не рассказывают сказки, что старость делает человека мягче и умеряет его пыл! С приближением смерти он, тем не менее, не подставит шею со словами: «Перережь мне горло, пожалуйста, чтобы я отправился к праотцам». У меня наоборот, чем ближе смерть, тем мятежнее я становлюсь. Я не спускаю флаг. Я хочу завоевать мир! Он поднялся и снял со стены сантури.

- Иди-ка на минутку сюда, демон, - сказал он, - что это ты молча висишь на стене? Сыграй нам немножко! Я всегда с жадностью смотрел на то, с какой осторожностью и нежностью доставал Зорба сантури из тряпки, в которую она была завёрнута. Он делал это с таким видом, будто очищал инжир или раздевал женщину. Старый грек поставил сантури на колени, склонился над ней и слегка погладил струны - похоже было, что он советовался с ней о песне, которую они вместе будут петь, казалось, он упрашивал её проснуться, составить компанию его печальной душе, уставшей от одиночества. Зорба затянул песню, она не выходила, прервав её, он запел другую; струны звенели нехотя, словно им причиняли боль. Старик прислонился к стене, вытер пот, внезапно проступивший на лбу.

- Она не хочет… - пробормотал он с трудом, взглянув на сантури, - она не хочет.

Он вновь завернул её с осторожностью, будто это был хищный зверь, который мог на него напасть, и, тихонько поднявшись, повесил сантури на стену.

- Она не хочет, - прошептал он снова. - И не нужно её насиловать.

Зорба уселся на землю, положил каштаны в огонь и налил в стаканы вина. Он выпил, потом ещё, очистил каштан и протянул его мне.

- Ты в этом что-нибудь понимаешь, хозяин? - спросил он меня. - Я - ничего. Любая из вещей имеет душу: лес, камни, вино, которое пьют, земля, по которой ходят… каждая вещь, каждая, хозяин.

Он поднял стакан.

- За твоё здоровье!

Выпив его, он налил снова.

- Б…ая жизнь! - прошептал он. - Шлюха! Она такая же, как мамаша Бубулина.

И он рассмеялся.

- Послушай, что я тебе скажу, хозяин, да не смейся ты. Жизнь, похожа на мамашу Бубулину. Она стара, не так ли? Однако в ней всё же есть нечто занимательное. У неё есть множество способов заставить тебя потерять голову. Закрыв глаза, ты себе представляешь, что держишь в объятиях двадцатилетнюю девушку. Ей всего лишь двадцать лет, клянусь тебе, старина, если ты в форме и погасил свет. Ты можешь мне сказать, что она перезрела, что она вела беспорядочный образ жизни, что она крутила с адмиралами, матросами, солдатами, крестьянами, ярмарочными торговцами, попами, рыбаками, жандармами, школьными учителями, проповедниками, судьями. Ну а потом? Что из этого? Она быстро всё забывает, шлюха, не может вспомнить никого из своих любовников, становится (и я не шучу) невинной пташкой, наивной девочкой, маленькой голубкой, краснеет, можешь мне поверить, она краснеет и дрожит, словно это в первый раз. Женщина-это чудо какое-то, хозяин. Она может пасть тысячу раз и тысячу раз она поднимется девственницей. Ты меня спросишь, почему? Да потому, что она ни о чём не помнит.

- А её попугай всё помнит, Зорба, - сказал я, чтобы его уколоть. - Он всё время называет имя и отнюдь не твоё. Разве это не приводит тебя в бешенство? В ту минуту, когда ты вместе с ней поднимаешься на седьмое небо и слышишь попугая, который кричит: «Канаваро! Канаваро!», разве у тебя нет желания свернуть ему шею? Хотя, в конце концов, придёт время, и ты его научишь кричать: «Зорба! Зорба!»

- О-ля-ля! Какой же ты старомодный! - закричал Зорба, заткнув уши большими руками. - Почему ты хочешь, чтобы я его задушил? Да я просто обожаю слушать, как он выкрикивает это имя, о котором ты говоришь. Ночью он цепляется за что-то над кроватью, чертёнок, глаза его пронизывают темноту, и едва мы начинаем объясняться, как этот негодяй вопит: «Канаваро! Канаваро!» И тотчас, клянусь тебе, хозяин, хотя, как ты сможешь это понять, ты развращённый своими проклятыми книгами! Даю тебе слово, хозяин, я чувствую на своих ногах лакированные туфли, перья на голове и бороду, нежную, как шёлк и пахнущую амброй. «Буон джорно! Буона сэра! Манджате макарони». Я становлюсь настоящим Канаваро. Поднимаюсь на свой адмиральский корабль, пробитый тысячу раз, и пошёл… полный вперёд! Канонада начинается!

Зорба рассмеялся. Он закрыл левый глаз и посмотрел на меня.

- Ты уж извини меня, - сказал он, - но я похож на своего деда, капитана Алексиса, Боже, прими его душу! В свои сто лет он по вечерам усаживался перед дверью, чтобы посмотреть на молодёжь, которая шла к фонтану. Зрение у него ослабло, иногда он подзывал девушек: «Скажи-ка, кто ты?» - «Ленио, дочь Мастрандони!» - «Подойди-ка поближе, я коснусь тебя! Ну, иди же, не бойся!» Девушка подавляла смех и подходила. Мой дедушка поднимал тогда руку точно до лица девушки и нежно ощупывал его, медленно и жадно. У него текли слёзы. «Почему ты плачешь, дедушка?» - спросил я его однажды. «Эх! Ты думаешь, что не о чем плакать, сынок, в то время как я вот-вот помру и оставлю на земле столько красивых девушек?» Зорба вздохнул.