Грехи отцов. Том 2 - [10]

Мне хотелось бы сказать Кевину, до какой степени его стихи являются сильным оружием. Я хотел бы сказать ему, чтобы он смог постоять за себя против импресарио и тех критиков, которые говорят, что такие беседы, характерные для двадцатого века, как «У вас нет спичек, чтобы прикурить?», неминуемо превращают белый стих в нечто патетическое и устаревшее.

Кевин — не Элиот и не Фрай, но он один из немногих англоязычных драматургов, у которых хватает смелости стремиться к литературному изяществу. Его нужно все время поощрять. Все, кого беспокоит драма двадцатого века, должны поощрять Кевина.

В силу одного из тех странных совпадений, которые заставляют человека почти поверить в такие идиотские слова, как «судьба» и «рок», выходя из театра, мы наталкиваемся на самого Кевина. Он вместе с каким-то красивым молодым актером направляется в «Сарди». Я понимаю, что у меня только несколько секунд, чтобы высказаться, так что я ищу слова, чтобы поблагодарить его за все те часы, которые он, должно быть, провел, усиленно трудясь над своей пьесой. Конечно, сказать просто «спасибо» было бы глупо. Сказать «Мне очень понравилась ваша пьеса» звучало бы так, как будто мне она абсолютно не понравилась и я хочу лишь быть вежливым. Я должен похвалить пьесу, но не могу ограничиться ничего не значащими словами типа «Это было замечательно!» Я должен сказать нечто такое, что никто другой не сказал бы; я должен вытащить из моего словаря нечто электризующее. И не важно, если я переборщу. Лишь бы я нашел правильную оригинальную тональность, тогда он поймет саму суть того, что я хочу сказать. — Это триумф языка, — говорю я, — ты напоминаешь мне Джона Донна.

— О, боже мой, — рявкает Кевин, — почему, черт возьми, ты не работаешь театральным критиком в «Нью-Йорк таймс»!

Актер смеется, но Кевин, блистательный, как всегда, только и восклицает:

— Не обращай на него внимания! Он, вероятно, думает, что Джон Донн был одним из тех, кто подписал Декларацию независимости, или, возможно, был родственником Томаса Джефферсона по женской линии! Послушайте, ради Бога, присоединяйтесь к нам, выпьем что-нибудь! Вики, уговори Себастьяна!

— Мы просим перенести приглашение на другой день, — улыбаясь ему, говорю я, — потому что мы идем ужинать. Но все равно, спасибо тебе, Кевин, за приглашение.

— Тогда как-нибудь приходите навестить меня в Виллидж, — настойчиво через плечо говорит Кевин, и актер выглядит раздраженным, но он не понимает. Актер как Эльза. Он никогда не поймет, насколько захватывающе для Кевина, когда его сравнивают с поэтом, который умер более трехсот лет тому назад.

Мы попрощались.

— Кевин такой привлекательный! — вздыхает Вики. — Какая ошибка природы!

— Важна сама любовь, — говорю я, — не важно, как ты любишь и кого ты любишь, лишь бы ты был способен любить, потому что, если ты не способен на любовь, ты умираешь. Эта тема Ингмара Бергмана. Ты видела какой-нибудь из фильмов Бергмана?

— Нет, Сэму нравились только вестерны и триллеры.

Мы направляемся в «Ле Шантеклер» на Ист-49-стрит и заказываем луковый суп, телятину с рисом и бутылку белого бургундского.

— Так приятно выпить французского вина, — говорит Вики, вспоминая о своих годах, когда она пила белое немецкое вино с Сэмом и калифорнийский самогон с Корнелиусом.

Мы говорим о наших родителях.

— Как ты думаешь, что произошло?

— Мы никогда этого не узнаем.

— Разве это не странно?

— Может быть, это не так странно, — говорю я, — мы так мало знаем о том, что происходит в жизни других людей.

— Верно, — вдруг она заволновалась.

— Каждый выставляет на обозрение некий фасад.

— Да, — говорит она, и глаза ее темнеют от воспоминания. — Так обычно и делают.

Я быстро перевожу разговор снова на пьесу, и скоро мне становится ясно, что она поняла каждую строку. Это замечательно, когда есть возможность побеседовать с женщиной, которая может говорить не только о своем доме, детях и норковой шубке, которую она недавно прибрела в «Бергдорф Гудмен».

Я отвожу ее домой. Я не притрагиваюсь к ней.

— Послушай, Вики, давай снова куда-нибудь сходим. Было так весело.

— Ну, я… Себастьян, это был просто замечательный вечер, такое разнообразие в моей жизни, но…

— Ничего особенного в этом нет, — беззаботно говорю я, — я просто твой сводный брат, который благополучно женат. Ты беременная вдова. Если Корнелиусу почудится в этом что-то, как тогда, в Бар-Харборе, значит ему нужно выдать справку о психическом заболевании.

— О… — Она смущена. — Ладно.

— Конечно, я готов биться об заклад, что теперь ты не осуждаешь меня за то, что произошло много лет тому назад, — поспешно говорю я. — Ты жила с мужчиной девять лет и знаешь, как быстро возбуждаются мужчины при виде хорошеньких девушек в купальниках. И ты, так же как и я, знаешь, что не ты конкретно возбудила меня, а вид полуобнаженного женского тела. В этом, конечно, нет ничего особенного, все равно как если бы толстая дама сглатывала слюну перед витриной кондитерского магазина, и все это такая чепуха.

Внезапно с ее лица исчезает напряженное выражение. Она смеется.

— Ты хочешь сказать, что я была для тебя не важнее, чем посыпанный сахаром пончик?