Грехи дома Борджа - [10]

Мариам ушла, а я еще долго оставалась в своей комнате, изучая себя в маленьком зеркальце, в которое смотрелась под разными углами. Отец был прав: я выросла и стала похожа на мать. Я плохо помнила ее лицо и манеры, но отец утверждал, что я совсем как она подергиваю волосы у виска, наматываю их на палец или стою, опершись кулаками в бока, от чего донна Лукреция, несомненно, меня отучит. Но когда я рассмотрела себя – острые скулы, маленький прямой нос, чуть квадратный подбородок, круглые глаза, глубоко посаженные, не то что у братьев, которые, собравшись вместе, напоминали стаю сов, – то увидела свою маму. Нет, не увидела, а вспомнила. Она возникла где-то там, в глубине зеркала, произнося слова, которые я не могла услышать из-за собственных сомнений и упрямства.

Был ли прав отец, считая, что мама одобрила бы мой поступок, или он солгал с целью меня убедить? Или никогда не понимал свою жену? Увы, было поздно предаваться подобным размышлениям. Завтра во время утренней мессы дочь Папы Римского возьмет своей пухлой ручкой мою птичью лапку и отдаст в подчинение своему отцу. Завтра донна Лукреция перед лицом Господа станет моей матерью. Я буду избавлена от своих грехов и грехов моего народа; я превращусь в tabula rasa [9] .

Только я собралась переодеться, как в дверь тихо, почти робко постучали.

– Кто там?

– Отец.

– Входи. Я хотела просто… переодеться, – смущенно пробормотала я, заметив, как изменился он в лице при виде дочери в платье для крещения.

– Я… э… – отец прокашлялся, – сегодня ужинаю не дома, с представителем Фуггеров [10] . Нужно разобраться с увеличением портовых сборов на перец, что доставляют в Венецию. Важный вопрос, если подумать, сколько перца мы потребляем. Вернусь, наверное, поздно.

– Можешь меня разбудить.

Мы оба понимали, что пройдет много времени, прежде чем мы снова увидимся. Ему и братьям завтра вход в церковь заказан, да и с визитами во дворец Санта-Мария-ин-Портико они являться не смогут, а я не знала, будет ли мне предоставлена какая-то свобода при моих новых обязанностях.

– Я бы предпочел этого не делать. – Подойдя, он положил мне на плечи широкие ладони. – Завтра тебе нужно выглядеть во всей красе, без кругов под глазами.

– Но это же не… – «моя свадьба», чуть не вырвалось у меня.

– Хорошо, что донна Лукреция так к тебе благоволит. Хорошо для твоего будущего. Твоя мать очень гордилась бы тобой, – торопливо договорил он, словно кидаясь в омут головой или глотая горькое лекарство.

Но прежде чем я успела ответить, отец повернулся и ушел, оставив после себя лишь легкий аромат амбры, которой смазывал бороду для блеска.

Я сняла одеяние для крещения и разложила поверх дорожного сундука, который завтра утром отнесут во дворец. Это был прекрасный кедровый сундук, новый, обтянутый красной испанской кожей, с медными насечками. В нем имелись особые отделения для белья, волосяных щеток, подвязок и обуви, а также большие отделения для платьев. И где-то за всей этой практичностью, суетой и размышлениями пряталась душа Донаты Спаньолы.

Христианское крещение – странный обряд. Мы, иудеи, придаем большое значение еде во время религиозных праздников. Едим жареного ягненка с чесноком, розмарином и мацой на Пасху, крашеные яйца и шафрановый рис накануне шабата и – мое любимое блюдо, поскольку оно связано с царицей Эсфирью, – сиропные «уши амана» на пурим, почти невыносимо сладкие после трех дней поста. Но мы знаем, что они просто готовятся из теста, раскатанного и загнутого в форме человеческого уха. Не верим, что они каким-то волшебным образом превращаются в уши Амана, когда мы их поедаем. Да и сколько ушей может быть у человека, пусть даже самого коварного интригана из всех придворных, которые когда-либо подслушивали у дверей царской спальни?

Тем не менее я здесь, в церкви, ошалелая от густого запаха ладана и тошнотворно высоких голосов мальчишеского хора, вымытая, умасленная, посыпанная солью – прямо хоть нанизывай на вертел. Отовсюду: со стен, потолка, постаментов, из ниш – на меня смотрят нарисованные кричащими красками истекающие кровью святые. Я стою на коленях перед алтарем, между донной Лукрецией и епископом, чье имя я теперь не помню, доверенным лицом моего другого крестного, деверя донны Лукреции, кардинала Ипполито д\'Эсте, и должна причаститься хлебом и вином и поверить, будто они превратились в плоть и кровь Христа от одного жеста священника. Я, иудейка, всю жизнь питалась плотью, если только из нее была выпущена вся кровь, и мне запрещалось даже съесть яйцо, случись в нем обнаружить пятнышко крови. И теперь я молилась не Святому Духу, а просила, чтобы мне не поперхнуться.

Утром разыгралась непогода, дул сильный ветер, начался проливной дождь, поэтому кардинал Вира, который должен был возглавлять службу, согласился провести ее внутри церкви, а не снаружи, как полагалось. Вероятно, по этой причине Святой Дух предпочел держаться подальше. Кардинал провозгласил изгнание дьявола и накрыл мне голову вуалью. Я приблизилась к алтарю, донна Лукреция и безымянный епископ держали меня за руки, но я лишь чувствовала, что у меня от соли разыгрался жуткий аппетит. С распущенных волос стекала вода, просачиваясь сквозь одежду. Меня передернуло. Донна Лукреция сжала мне руку и улыбнулась, глядя на алтарь. Наверное, она решила, что моя дрожь – знак божественного вторжения, словно крылья голубки трепетно коснулись моей кожи.