Грех - [3]
Интересно другое: что с ними делать? Реальность их не перевоспитывает. Тут годятся средства очень радикальные и парадоксальные, только. Все прочее — паллиатив.
Самым отчаянным борцом с гордыней — и со снобизмом, одной из омерзительнейших ее разновидностей, — был Честертон, умевший подставляться как никто. Вот кто на каждом шагу себя снижал, принижал, пересмеивал, изображал обширную мишень, подчеркивал собственные слабости, уязвимости, болезненность, неуклюжесть — даром что мог при случае раздавить противника одним точным словом; и вот у Честертона есть рассказ про человека, возомнившего себя Богом. Он стоит и смотрит на стекло, по которому бегут дождевые капли, и приказывает одной капле бежать быстрей. Она выполняет приказание. И он чувствует: да, Я Все Могу.
И тогда главный герой, любимый сквозной персонаж Честертона, сыщик-теолог, — предпринимает единственно возможный шаг: он берет большие такие садовые вилы в два зубца, рогульку, и пригвождает гордеца рогулькой к древесному стволу. Не насмерть, конечно, не пронзая, а просто зажимает между этими рогами: тот прижат к дереву, как бабочка в коллекции, распялен, бессилен. И, простояв три часа под дождем, возвращается в здравый рассудок.
О, если бы можно было их всех — для их же блага! — пригвоздить к столбу, пусть не позорному, пусть телеграфному, на каких-то три часа! Каждый из них понял бы, что ни пролетарское происхождение, ни MBA, ни способность кукарекать не по делу «Слава России!» — не делают его сверхчеловеком. До каждого бы дошли слова Окуджавы, вызывающего у них столь дружную ненависть именно потому, что за ним они чувствуют настоящую силу — он умеет говорить так, что слова его становятся народными, а они не научатся никогда: «Поймешь, что все, как ты, двуноги и все изранены, как ты». Но это понимание покупается именно израненностью, так что наш долг — вмочить им как можно сильнее, один раз, но как следует, для их же счастья и процветания. Но если бы у нас всегда хватало решимости!
Опознать их необыкновенно просто. По-настоящему грешны, страшны и омерзительны только те люди, которые отрицают чужое право на существование. Те, кто не оставляет шанса. Те, кто приходят и говорят от имени будущего: теперь вас всех не должно быть вообще.
Все остальное простительно: гордость и предубеждение, чувство и чувствительность, война и мир, любые пороки и мелкие пакости, всякие каверзы и даже прямая корысть. Непростительно только присвоение себе абсолютных прав — и в первую очередь, права решать, кто соответствует духу нового времени и оставляется для обслуживания новых хозяев, а кого мы пустим в расход или на корм.
Если вы хотите их спасти — дайте им в морду. Если хотите, чтобы с ними разобрался Господь, — отойдите в сторону, он в таких случаях реагирует быстро.
Есть, впрочем, и определенный плюс в существовании гордыни. Она — составляющая, кстати, основы того самого фашизма, который Томас Манн называл абсолютным злом, благотворным в нравственном отношении, — и позволяет определяться по контрасту. У нас слишком много поводов для нравственного релятивизма: одних можно прощать, к другим снисходить, мотивы третьих непонятны. Бесспорна только гордыня — единственный грех, заявляющий о себе сразу, как запах мускуса; опознаваемый мгновенно, по первым словам; отрезающий себе все пути к отступлению.
Россия имеет то несомненное преимущество, что в силу кротости и долготерпения, столь присущих русскому народному характеру, народ-фаталист ничего не противопоставляет гордыне и не спасает одержимых ею. Он не дает им ни малейшего шанса одуматься. Только прямиком в ад.
Так гибнет и увязает всякий Наполеон-Гитлер-Заратустра, явившийся сюда с целью реализации своей сверхчеловечности.
Так низвергаются новые господа, решившие, что на них закончится история.
Так стираются в пыль классы и школы, провозгласившие себя единственными хозяевами пространства и времени.
И это, честное слово, хорошо — потому что из любой ямы они могут выбраться, а из нашей бездны никогда. Может, в том и есть наше предназначение — быть для них бездной. Каково жить в бездне? Ничего. Весело. Все время падает сверху что-нибудь интересное.
Гнойное отделение
Убийство и самоубийство
Никто не ждал такой ажитации, — и Ольга Юсупова, сестра Олега, в зале суда испугалась: семь телекамер! В тусклой серой коробке Асбестовского суда не просто слушалось «дело об эвтаназии», но разворачивалась натуральная «Баллада Редингской тюрьмы» — «Ведь он любимую убил и суд вершат над ним». Подсудимый был в клетке, руки держал за спиной с надписью «Canada», молодой судья тонул в мантии, а девушки с микрофонами вопрошали с придыханием: «Олег, как вы думаете, что такое любовь?»
И тут подсудимый Майоршин, как рассказывают, — усмехнулся.
Он не сказал, что такое любовь.
Он сказал: «Знаете, все эти месяцы я был абсолютно счастлив».
I.
Я приехала в Асбест через две недели после приговора — приговора не то чтобы потрясшего, но озадачившего город. «Десять лет, ну за что? Все равно бы умерла, — вздохнул таксист. — Позвоночник — такое дело» — «Какое?» — «Тонкое», — угрюмо сказал он и, посмотрев на иконку на панели, коротко перекрестился. Такси в Асбесте стоит сорок рублей; сам город, некогда мировой центр асбестовой индустрии, — облезло-розовый, очень геометричный, с лысыми бульварами, — наверное, летом здесь хорошо; у пышного дома культуры сидят сторожевые музы — одна из первых работ тогда еще неизвестного Эрнста Неизвестного. Здесь культы горняцких красных директоров, ономастическая роскошь минералов (стивенсит, везувиан!), краеведческая мифология «рудознатцев» и ударных комсомольских строек. За постсоветское время население Асбеста, «города солнца», сократилось на четверть, — но сейчас убыль населения замедлилась, оживают предприятия, и город не на самом плохом счету.
