Грех - [10]

Бесконечная тоска по особенной жизни, сосущая жажда любви, и здравая протестантская концовка — «В мою горницу резную залетели гуленьки. Думала — пришла любовь, оказалось — хуленьки».

Здоровый, толстый скворец, довольный кот, кухня с камельком, уставшие от бессмысленных блужданий по птичкам дети и муж, обыкновенный, спокойный вечер — что еще мы можем требовать от судьбы? Тебя не любят, ты, лично ты, никому не нужен — прекрасно. Жизнь отпустила тебя. Оставшийся без любви, ты можешь постараться научится любить. Не дарить любовь, а отдавать ее даром. Не путаться в рейтузах, задыхаясь от страсти, а порадоваться тому, что у твоего мужа такие большие, красивые, оттопыренные уши.

Советы умной женщины

Гордыня малая

Людмила Сырникова  

 

Интеллигентный человек привычно брезгует глянцевой прессой, это для него нечто вроде телевизора. «Там нет мыслей», — говорит интеллигентный человек, если вдруг кто-то случайно заводит мещанский разговор о каком-то сверкающем издании или показывает на такое издание в витрине газетного киоска. Меж тем интеллигентный человек ошибается — мысли в глянцевой прессе есть. И не только мысли, а еще даже и идеи. Двадцать пять способов придумать двадцать шестой — есть. Как быть неотразимой — есть. Как подчеркнуть свою индивидуальность — есть. Как перестать беспокоиться и начать жить — вот этого нет, но это есть у Дейла Карнеги, см. худ. пер. с англ. изд-ва «Шанс», М., 1992 г. Он был бы отличным глянцевым колумнистом. Потому что глянцевые колумнисты высказывают мысли в стилистике протестантских телепроповедников в галстуках — этих героев американского телевидения в начале 90-х очень любило русское телевидение. Потом они надоели. А глянцевые колумнисты нет. Глянцевые колумнисты в России чувствуют себя докторами наук, вынужденными преподавать в начальной школе. Глубочайшее презрение к своей читательской аудитории — отличительная черта глянцевого колумниста. Немолодая женщина с искусствоведческим образованием, без пяти минут доктор наук, важный газетный критик, ежегодно летающий на разнообразные биеннале, имя есть, денег нет. Женщина использует тягу глянцевой прессы к именам и соглашается на предложение редактора женского журнала вести колонку. «О чем надо будет писать?» — спрашивает она, пряча ноги в дешевых туфлях под ламинированный стол в сияющей искусственным светом переговорной комнате. «Практические советы. За жизнь». «Как быть модной?» — уточняет художественный критик. «Нет, ну что вы? — мягко улыбается редактор и отставляет в сторону маленькую, вдвое меньше обычной, чашечку с кофе. — Советы умной женщины. О ревности. О любви. О социализации. О том, как быть светской. Вы ведь понимаете? Нам нужна ваша тонкость. Ваш ум. Мы стараемся совместить в нашем журнале то, что совместить невозможно — красоту и ум». Любой бы осекся после такой фразы, но главный редактор улыбается, как перед фотообъективом, и поворачивает маленькую чашечку вокруг своей оси, и чашечка нежно-нежно скрипит, будто попискивает: тонкий фарфор трется о тонкий фарфор — искусствоведческий критик соглашается с вымученной улыбкой и, доев печенье, идет домой, по дороге быстро-быстро облизывая сладкие, вымазанные в зефире пальцы.

Совсем скоро, со следующего же номера, начинается ее активная творческая деятельность: давайте поговорим о приятном, — пишет она. Приятное — это духовность, это неосязаемые материи, — пишет она, но находит такое словосочетание грубым, увечным, зачеркивает и пишет: «то, что нельзя потрогать руками». «Лихо, — думает критик, заваривая чай и просматривая очередной каталог с выставки актуального искусства. — Это ведь вполне себе мысль, сгодилась бы и для нормальной колонки, звучит очень иронично, пусть глянцевые обезжиренные девушки утрутся после такого плевка». Девушки утираются, а главный редактор нет. В следующей — уже телефонной — беседе главный редактор просит колумниста выбирать темы конкретнее. «Насколько конкретнее?» — с некоторой, правда, едва уловимой ехидцей спрашивает колумнист. «Ну, напишите, что ли, о лицемерии. О лукавстве. Вот-вот! О светском офисном лукавстве!» Колумнист хочет спросить, бывает ли церковное офисное лукавство, но осекается: все же 500 у. е. по курсу ЦБ за текст — не фунт изюма, а гораздо больше. И пишет, пишет: «Не верьте словам, услышанным в офисе, не верьте пожеланиям хорошего дня и приятного вечера, не ждите, что выходные будут приятными, равно как и аппетит, если вам назначили встречу, на нее не придут, а если договорились подписать контракт, то деловые отношения можете считать прерванными». Кончает — страшно перечесть: колонка выглядит как письмо многократно брошенной любовницы, роман мадам Бовари, написанный не Флобером, выдававшим себя за нее, а ею самой. Первый порыв, первое движение — к кнопке delete, переписать, переделать, но почти мгновенно уважаемый автор понимает, что все правильно, что тут есть точный расчет, ведь публику можно удивить лишь неожиданным, доселе невиданным и неслыханным поворотом мысли, хочешь быть услышанным — делай все наоборот. Автор отрывает голову от клавиатуры и улыбается. «Закон шоу-бизнеса, — думает интеллигентная женщина. — Первый закон шоу-бизнеса». Трудно сказать, почему глянцевая пресса кажется ей, без пяти минут доктору наук, шоу-бизнесом, вряд ли всему виною юность, проведенная в Ленинской библиотеке. Вероятно, она просто плохо представляет себе границы шоу-бизнеса; так ведет себя турист, впервые попавший в Европу: улыбки пассажиров в транспорте кажутся ему искренним проявлением симпатии, улыбки продавщиц — приглашением к знакомству. Впрочем, Маркс был прав, сравнение хромает: глубокое презрение к этому самому глянцевому «шоу-бизнесу» колумнист и не скрывает: во время кофе-брейков на пресс-конференциях, посвященных открытию биеннале, всякий раз смеется над ним в голос. «А знаете анекдот? Блондинка звонит по телефону: „Я хочу заказать пиццу“. Ей говорят: „Вы не туда попали. Это телефон доверия“. „Если вы не принесете мне пиццу, я покончу с собой“, — отвечает немедленно блондинка. А-хахахахахахахаа! Ха-ахахахахахахахаха!» Все смеются — так, что даже кофе проливается на скатерть.