Греческий огонь - [4]

— Если вы имеете в виду идею, порождающую хаос в сознании человека, то здесь я с вами согласен, но если вы ведете речь о космосе, то приходится думать, что вы считаете именно Бога тем абсолютным метафизическим злом, которое распространяет хаос в космосе?

— Я говорил об идее, а идея может посеять хаос лишь в воображаемом космосе, существующем в представлениях человека. Мне казалось, что это очевидно и как бы само собой разумеется. Но у меня такое впечатление, что с помощью своих софизмов вы пытаетесь уклониться от ответа на вопрос, существует ли бесконечная сфера?

— Я уже вам ответил.

— Но я имею в виду не ту сферу, о которой говорит Евклид, а ту, о которой говорят наши христианские философы.

— Небесная сфера — всего лишь красивая метафора, и, как вы знаете, метафоры не существуют в пространстве и вообще не имеют материального воплощения, а потому их нельзя измерить, нельзя привязать к какой-либо геометрической форме.

Математик понял, что не сможет продолжать спор далее, нс забредая в опасные теологические дебри.

— Я потратил долгие годы на изучение Евклидовой геометрии и был бы счастлив, если бы в ближайшее время вы соблаговолили посвятить меня в тонкости божественной геометрии, в которой, признаюсь, я полный профан.

После этих слов теолог сосредоточил все свое внимание на куске жареного козленка, лежащем у него на блюде, и присутствующие поняли, что он не собирается отвечать на провокационную реплику собеседника и что такая точная и замкнутая форма, как геометрическая сфера, растаяла в риторическом облачке.

Юная регентша Феофано, устало следившая за этой длинной теологической диатрибой [12], с трудом сдерживая зевоту, наклонилась к Бринге и зашептала ему на ухо:

— Мне надоели все эти споры. Мы не можем превращать императорский двор в ученую академию, где до бесконечности обсуждаются какие-то бессмысленные, никому не нужные вопросы и где под предлогом философских диспутов плохо едят, хотя и на золотой и серебряной посуде. Я сожалею о тех пиршествах при Константине VII, когда эхо мешало всем этим разговорам, а слова, отлетев от стен, возвращались, как пощечина, к тому, кто их произнес.

— Философские пиры, так же как поэтические или исторические, Возлюбленная Госпожа, — отвечал ей шепотом евнух Иоанн Бринга, — предмет особой гордости и славы Византийской империи. Этим обедом в честь Аристотеля мы хотим показать сидящему рядом с вами послу Сайда аль Даула, что в столице Византии предаются философским диспутам, в то время как наши стратиги [13] воюют с солдатами эмира в Месопотамии. На самом деле это политический обед, пользу из которого я собираюсь извлечь уже завтра, когда мы встретимся с послом, чтобы обсудить на этот раз не Неподвижный Двигатель, а вопрос о наших восточных границах и условия мира, за который, боюсь, нам придется дорого заплатить.

— И все равно я умираю от скуки, — с этими словами Феофано откровенно зевнула.

— Если позволите, — снова заговорил Бринга, — я бы посоветовал Вашему Высочеству постараться не зевать, так как на вас смотрят наши гости.

— Ну и пусть смотрят, увидят то, что заслужили. Все равно это последний подобный обед при византийском дворе.

Лев Фока, заметивший нетерпение регентши во время его короткой перепалки с теологом, решил, что откровенный зевок был адресован именно ему. Несмотря на осторожность, которой он научился за долгие годы жизни при дворе, он не смог удержаться от внезапного искушения обратиться к регентше напрямую.

Мне показалось, что Августейшая принцесса Феофано тоже хочет что-то сказать. Во всяком случае, я заметил, что она открывала рот. Может быть, она хочет что-то добавить о философии Аристотеля?

Слова куропалата застигли Феофано врасплох. Взгляды присутствующих обратились на нее, и кое-кто из гостей злорадно ухмыльнулся, радуясь унижению, которому куропалат осмелился подвергнуть регентшу. Феофано растерялась, не зная, как ей поступить, и не решаясь дать выход охватившему ее гневу. Покраснев от смущения и досады, она пробормотала что-то невнятное, но взгляды гостей, обращенные на нее со всех сторон огромного зала, усиливали ее замешательство.

Иоанн Бринга, не глядя на нее, и так, чтобы не заметили другие гости, принялся нашептывать свои советы.

— Вы должны ответить. Когда вельможа такого высокого ранга обращается к императору или особе его замещающей, этикет требует, чтобы ему был дан ответ.

Феофано, пересилив себя, с трудом сформулировала членораздельную фразу.

— Может быть, Аристотель не верил в Бога или был плохим христианином, раз он называл Господа Неподвижным Двигателем. Мне такое словосочетание кажется богохульством.

Лев Фока, который, чтобы согреться, выпил, может быть, несколько лишних кубков вина, ответил слишком поспешно и опрометчиво.

— Трудно, Моя Августейшая Госпожа, было Аристотелю стать истинным христианином, учитывая тот факт, что он родился за четыреста лет до Рождества Христова.

Мастер риторики, грамматик, придворный поэт, сидевшие заодним столом с куропалатом, с ужасом воззрились на него, осмелившегося выставить в смешном свете саму регентшу, подчеркнув ее ошибку. Остальные гости буквально не спускали глаз с прекрасной Феофано, которая больше уже и не пыталась скрыть свой гнев, оттого что ее унизили на глазах у всех. И только посол Сайда аль Даула оставался безучастным, сделав вид, будто не понимает по-гречески, хотя окружающие знали, что он все прекрасно понял.