Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии - [11]

С военной точки зрения, экспедиция, по-видимому, не могла внушать никаких опасений. Во время последней вой­ны Афины отправили в Сицилию значительный флот, нис­колько не ослабив этим перевеса своих морских сил над пелопонесскими; тем легче могли они сделать это теперь, ко­гда в Греции господствовал мир. И даже в том случае, если бы экспедиция не удалась, или если бы в Греции внезапно возникли новые осложнения, которые потребовали бы воз­вращения флота, — могущество Афин на море, казалось, вполне обеспечивало безопасность отступления.

Необходимые приготовления были поспешно сделаны, и флот стоял уже готовый к отплытию в Пирее, когда одно загадочное происшествие повергло город в сильнейшее вол­нение. Однажды утром почти все гермы, которыми были ук­рашены улицы и площади Афин, оказались с разбитыми го­ловами. Суеверная толпа увидела в этом неслыханном свя­тотатстве дурное предзнаменование для сицилийской экспе­диции; в то же время возникло подозрение о существовании заговора, направленного к ниспровержению господствую­щего строя. Неосновательность этого подозрения была со­вершенно очевидна: не говоря уже о том, что всякая попытка сокрушить главный оплот демократии при данных условиях была неминуемо обречена на неудачу, — какой заговорщик был бы настолько безрассуден, чтобы самому привлечь все­общее внимание на свои козни? Во всяком случае одно было ясно — что это святотатство было не просто шалостью ком­пании пьяных кутил; для такого злодейского предприятия требовалось соглашение между многими соучастниками. Ввиду этого даны были неограниченные полномочия для расследования дела, назначена следственная комиссия и обещана награда тому, кто укажет виновных. Посыпались доносы, которые, правда, ничего не выяснили относительно оскорбления герм, но зато разоблачили целый ряд других преступлений против веры. Между прочим, Алкивиад был обвинен в том, что он представил в своем доме пародию на Элевсинские таинства. Алкивиад, конечно, тотчас потребо­вал суда над собою, так как преданность к нему войска, во главе которого он стоял, казалось, вполне обеспечивала ему блестящее оправдание. Но именно ввиду этого его враги ста­рались затянуть дело; притом, эскадра была уже готова к отплытию, и ее невозможно было задерживать до тех пор, пока процесс будет окончен. Поэтому народ постановил, чтобы Алкивиад отправился в Сицилию и лишь по возвра­щении оправдал себя во взведенном на него обвинении. В сущности это было равносильно прекращению следствия; в самом деле, если Алкивиада считали виновным, то нельзя было оставлять в его руках командования войском, а с дру­гой стороны, кто решился бы привлечь его к ответственно­сти, если бы он вернулся из похода победителем?

Итак, около середины лета 415 г. флот вышел в море. Он состоял из шестидесяти афинских военных кораблей, со­рока афинских триер для перевозки войска и тридцати четы­рех триер, снаряженных союзными государствами. Около четырех тыс. гоплитов и тысячи трехсот легковооруженных составляли десант. Для решения той трудной задачи, которая предстояла афинянам, эти силы были, конечно, недостаточ­ны, но отличные качества флота отчасти возмещали его ма­лочисленность. Притом, афиняне рассчитывали найти в Си­цилии союзников.

Флот благополучно прибыл в Керкиру и затем, пере­плыв Эгейское море, достиг берегов Италии. Но здесь он встретил холодный прием; даже Регий, старый союзник Афин, отказался на этот раз поддержать их. В Сицилии так­же были крайне озабочены афинскою экспедицией; ясно бы­ло, что целью столь обширных приготовлений было не что иное, как подчинение острова владычеству Афин. Поэтому вначале на сторону афинян стал только халкидский Наксос; родственная ему Катана последовала его примеру лишь то­гда, когда афиняне проникли в город, взломав ворота; Мессена оставалась нейтральною, равно как и Камарина, которая во время последней войны стояла на стороне Афин.

Между тем в Афинах продолжалось следствие об ос­корблении святыни. Многие из знатнейших граждан были заключены в тюрьму, некоторые казнены; город был охвачен лихорадочным возбуждением. Всюду чуяли заговорщиков; никто не был уверен, что по извету какого-нибудь бессове­стного доносчика он не будет в ближайшую минуту аресто­ван и казнен. В это время один из обвиненных, Андокид из Кидафенея, молодой человек из очень знатного дома, решил принести повинную: он признался, что сам вместе с не­сколькими друзьями изуродовал гермы. Верно ли это пока­зание, — вопрос до сих пор нерешенный; но при данном по­ложении вещей оно являлось спасительным выходом, и Со­вет и народ поспешили воспользоваться представившимся средством, чтобы выйти из невыносимого положения. Те из оговоренных Андокидом, кого удалось захватить, были каз­нены; за головы бежавших назначено было вознаграждение; остальные обвиненные были немедленно выпущены из тюрьмы. Доносчик был освобожден от наказания, но все-таки счел нужным покинуть отечество, куда вернулся лишь много лет спустя.

Итак, оскорбление герм было, по-видимому, отомщено; оставалось оскорбление мистерий. Между тем и по этому делу явились новые разоблачения; и опять в кощунстве об­виняли Алкивиада. Правда, вполне вероятно, что в основе этих обвинений лежала некоторая доля правды и что Алки­виад во время какой-нибудь попойки устроил у себя паро­дию на маскарад, который ставился в Элевсине для поучения верующих. Как бы то ни было, его враги поспешили вос­пользоваться этим поводом, чтобы свергнуть его с того вы­сокого положения, которое он занимал; особенно усердство­вал Андрокл из Питфа, один из вождей радикальной партии, бывший в это время членом Совета и пользовавшийся в нем большим влиянием. Дело в том, что крайняя народная пар­тия не могла простить Алкивиаду его измены общему делу, которая два года назад повела к остракизму Гипербола и тем открыла Никию путь к власти. Умеренные также не имели основания особенно симпатизировать человеку, который во всех своих действиях преследовал только свои личные выго­ды и всегда был готов вовлечь государство в какую-нибудь новую войну. Таким образом, против Алкивиада соедини­лись люди, принадлежавшие к обеим партиям; обвинение внес сын Кимона Фессал. Постановлением Народного соб­рания Алкивиад призывался домой, чтобы немедленно дать ответ на суде.