Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной - [174]

Тем не менее даже среди руководящего класса новое мировоззрение было воспринято только меньшинством. Мы видели, как суеверен был Геродот. Никий, который во время Пелопоннесской войны долгое время стоял во главе Афин, был еще вполне убежден, что солнечные и лунные затмения предвещают бедствия, и это суеверие в значительной степе­ни было виною уничтожения афинского флота при Сираку­зах. С историей своего собственного государства были зна­комы лишь немногие; еще ораторы IV века делают в этом отношении грубейшие ошибки; известно также, какие во­пиющие анахронизмы позволяет себе Платон в своих диало­гах. Между тем эти сочинения были предназначены для сли­вок общества. Понятно, на каком низком уровне должна бы­ла стоять образованность народной массы. Правда, умение читать и писать было широко распространено в Афинах, особенно среди свободного населения, хотя и здесь были исключения. Но мусическое и гимнастическое образование всецело ограничивалось высшими классами; простолюдин так же мало знал своих поэтов, как немецкий народ — Шил­лера и Гете. Демократический строй давал возможность вся­кому гражданину принимать участие в политической жизни; однако и это участие не могло иметь большого образова­тельного значения уже потому, что только небольшая часть населения правильно посещала Народное собрание или засе­дания гелиэи. Именно умственная незрелость масс и погуби­ла греческую демократию. В других частях европейской Греции, особенно в олигархиях, народное образование стоя­ло еще, конечно, на более низкой ступени; например, в Спарте человек, умевший читать и писать, составлял исклю­чение, а о высшем образовании нечего и говорить.

При таких условиях неудивительно, что общественное мнение еще в течение всего V столетия относилось враж­дебно к просвещению. Невежество во все времена питает глубокое недоверие к знанию, и ортодоксия справедливо ви­дит в науке своего опаснейшего врага. Как столько раз поз­же, верующие уже тогда начали требовать полицейских мер против зла науки, которого они не могли искоренить духов­ными средствами. Пример в этом отношении, к сожалению, подали Афины, чтобы сохранить за собой славу благочести­вейшего из греческих городов. Едва возникшая наука уже выставила своих первых мучеников. „Безбожный" Диагор из Мелоса был во время Пелопоннесской войны, по постанов­лению афинского народа, изгнан из Афин и за голову его назначена награда. Сочинения Протагора были сожжены в Афинах на площади рукою палача, и сам великий ученый принужден был бежать из города. Точно так же и Анаксагор был привлечен к суду по обвинению в безбожии; и хотя здесь, как мы видели, примешались и политические причи­ны, но для большинства судей главное значение имела, оче­видно, опасность, грозившая религии. Тридцать лет спустя Сократ был осужден и казнен за преступления против веры. Характерно, что Анаксагор, будучи вынужден, вследствие упомянутого процесса, покинуть Афины, встретил почетный прием в Лампсаке; население азиатской Греции, колыбели греческой образованности, было просвещеннее, чем жители самой Эллады.

Подобные процессы случались, конечно, редко. Но мас­са народа, и не одни только низшие классы, была твердо уверена, что каждый софист, т.е., по тогдашнему словоупот­реблению, каждый преподаватель философии и риторики, — безнравственный человек, вроде того, как теперь верующий католик представляет себе масона, или многие из тех, кото­рые называют себя образованными людьми, — материали­ста. Отсюда само собой следовало, что преподавание таких людей развращает молодежь. Как ни несправедлив был этот упрек в большинстве случаев — достаточно вспомнить, что по такому обвинению был осужден и Сократ, — но в извест­ном смысле он мог казаться до некоторой степени основа­тельным, потому что молодых людей приводила в школы софистов не столько жажда отвлеченного философского об­разования, сколько стремление усвоить себе ораторское ис­кусство, необходимое для достижения практических целей, все равно как теперь опустели бы университеты, если бы они перестали служить средством для практической карьеры. А риторика сама по себе в нравственном отношении безраз­лична. Она — оружие, которое дает или, по крайней мере, тогда давало тому, кто им владеет, преимущество над всеми остальными людьми; за способ пользования этим оружием учитель так же мало ответственен, как купец, продающий револьвер, — за убийство, которое совершает им покупа­тель. Единственная задача оратора, как такового, — убедить слушателей в справедливости защищаемого им дела; спра­ведливо ли дело по существу, — это для его цели совершен­но безразлично. И чем более несправедливо дело, тем искус­нее должна быть защита, чтобы дело все-таки могло востор­жествовать. В этом смысле противники софистики были правы, утверждая, что цель нового искусства сводится к то­му, чтобы слабое дело сделать сильным. Но несправедливо упрекали риторику в том, что она возвела в систему искус­ство, которым люди эмпирически пользовались с тех пор, как существует человеческое общество. Еще менее справед­ливо было делать ответственными за это отдельных учите­лей красноречия, тем более что софисты — именно потому, что они хорошо понимали опасность одностороннего изуче­ния формальной риторики, — старались одновременно вну­шать своим ученикам твердые нравственные убеждения. Что в среду софистов проникали и нечистые элементы, что неко­торые из тех, кто получил образование в их школах, делали безнравственное употребление из приобретенных знаний, — это было вполне естественно; но осуждать за это новое про­свещение было так же неразумно, как если бы в наше время кто-нибудь захотел уничтожить железные дороги, потому что на них иногда случаются катастрофы.