Греческая цивилизация. Т. 1: От Илиады до Парфенона - [35]

Она так радовалась. Тенью волосы

На плечи ниспадали ей и на спину.

(Òàì æå, ñ. 143, 31)

Или:

. . . . . . . . . . . . старик влюбился бы

В ту грудь, в те мирром пахнущие волосы.

(Òàì æå, ñ. 143, 32)

И еще:

От страсти трепыхаясь, как ворона.

(Òàì æå, ñ. 145, 44)

...точно зимородок со скалы

Взлететь сбираясь, бьет и машет крыльями.

А про себя он пишет:

От страсти обезжизневший,

Жалкий, лежу я, и волей богов несказанные муки

Насквозь пронзают кости мне.

(Òàì æå, ñ. 144, 36)

Или:

Сладко-истомная страсть,

товарищ, овладела мной!

Ни ямбы, ни утехи мне на ум нейдут.

(Òàì æå, ñ. 144, 35 è 146, 48)

Архилох — любовник по своему темпераменту, и любовник страстный. Желание его потрясает и миг наслаждения приводит в восторг. И он бы силой вырвал этот миг счастья, если бы только он мог его схватить. Но если предмет его желания от него ускользает, любовь его сразу переходит в ненависть. Архилох — натура чувствительная и вместе с тем полная неистовства, темперамент у него уязвимый и бешеный, — он как будто одинаково испытывал наслаждение и от мести и от обладания. Ненависть и любовь равно его тешили. Ненависть как будто даже крепче сидела в его сердце. Так, лишившись любви Необулы, он сразу переходит к неистовству, длящемуся годы, — его гнев обрушивается градом оскорблений на ту, обладания которой он так жаждал. В той же поэме в одном эподе читаем:

Эта-то страстная жажда любовная,

переполнив сердце,

В глазах великий мрак распространила,

Нежные чувства в груди уничтоживши.

(Òàì æå, ñ. 144, 37)

Тогда как в другом эподе он уже насмехается и оскорбляет:

Нежною кожею ты не цветешь уже:

Вся она в морщинах.

И злая старость борозды проводит.

(Òàì æå, ñ. 145, 41 è 42)

(Это же стихотворение содержит самую гнусную брань по адресу той, кого он так страстно любил, самые грубые непристойности.) Дальше в стихах у него оба чувства смешались:

Если б все же Необулы мог коснуться я рукой.

(Òàì æå, ñ. 143, 33)

И упасть на... и прижаться животом

К животу, и бедра в бедра...

(Òàì æå, ñ. 154, 96)

В некоторых строках ненависть так же всеобъемлюща, как и испытанная ранее любовь, она свидетельствует о том, что любовь еще не прошла.

Именно эта жажда растерзать того, кто его задел, и сделала Архилоха родоначальником сатирической поэзии.

* * *

Исчерпав наслаждения любви и насытившись нанесенными оскорблениями, поэт покинул свой родной остров. Он решил откликнуться на призыв колонистов Фасоса к своим согражданам на Паросе, вместе с тем надеясь, что жизнь воина в новом городе исцелит его раны. В стихах, обращенных к тем, кого ему хотелось склонить переселиться с ним на Фасос, мелькают картинки лесистого острова.

. . . . . . . . . . . . как осла хребет

Заросший диким лесом, он вздымается.

(Òàì æå, ñ. 142, 25)

(Нужно слышать эти стихи в оригинале, чтобы оценить прелесть этого «пунктированного» ритма, двутактного, несмотря на свою трехмерность, который Архилох нашел сам, а может быть, позаимствовал, усовершенствовав, из традиционных паросских танцевальных ритмов.)

Архилох отправлялся с новой партией паросцев на Фасос около 664 года до н. э., спустя лет двадцать после переселения его отца. Отныне он будет сражаться за Фасос — пером и мечом.

Я — служитель царя Эниалия, мощного бога.

Также и сладостный дар Муз хорошо мне знаком.

(Òàì æå, ñ. 137, 1)

Отныне он оруженосец бога войны и одновременно певец муз. Он добавляет еще:

В остром копье у меня замешан мой хлеб. И в копье же —

Из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье.

(Òàì æå, ñ. 137, 2)

В этих строках поэт изображает суровую и полную тягот жизнь воина, ставшую отныне его уделом.

Но сатира очень скоро снова вступает в свои права. Военная жизнь полюбилась Архилоху. Если он и язвителен по отношению к товарищам по оружию и бичует некоторых своих начальников, то кажется, что именно его любовь к военному делу — источник остроты его сатиры; он ненавидит тех, кто пользуется военной профессией в личных целях или делает из нее посмешище. Чванливые полководцы и рядовые хвастунишки нашли в этом простом и мужественном воине беспощадного карикатуриста.

Вот насмешка по адресу товарищей, хвастающихся ничтожными успехами:

Мы настигли и убили счетом ровно семерых:

Целых тысяча нас было...

(Òàì æå, ñ. 139, 11)

Как далеко ушли мы от Гомера! Теперь уже дело не в «воспевании подвигов героев», а в том, чтобы «развенчать» мнимых храбрецов.

А вот сатира на незадачливых диктаторов, как паросских, так и фасосских:

Леофил теперь начальник, Леофил над всем царит,

Все лежит на Леофиле, Леофила слушай все.

(Òàì æå, ñ. 143, 30)

(Леофил — означает «Друг черни» — это, очевидно, прозвище.)

Но вот и сатира на друзей, ставших военачальниками — сатира на Главка, одного из самых старых друзей поэта. С ним он много странствовал по суше и морю, они делили труды и опасности.

Главк, смотри: уж будоражат волны море глубоко,

И вокруг вершин Гирейских круто стали облака, —

Признак бури. Ужас душу неожиданно берет...

(Òàì æå, ñ. 139, 7)

Но Главк, став военачальником, что-то слишком загордился своими кудрями!

Нет, не люб мне вождь высокий, раскаряка-вождь не люб,

Гордый пышными кудрями иль подстриженный слегка.

Пусть от будет низок ростом, ноги — внутрь искривлены,